Снег в пустыне - [16]

Но явление Амани завораживало и самый придирчивый искушенный взгляд. Само по себе, невольно, неотвратимо. Он явился один и так скоро, как будто все это время стоял за соседней дверью в ожидании зова. Юноша словно плыл над плитами, не касаясь пола, под певучий перезвон браслетов, а тонкие воздушные одежды струились вокруг, превращая наложника, всего лишь принадлежность постели для утоления одной из потребностей тела, — в неземное видение. Он не пал ниц, — словно бы поток живого пламени медленно угашая свое сияние, плавно перетек вниз, опускаясь на колени, и черные волны сокрыли лицо, когда голова склонилась с гордой покорностью.

Затишье в ожидании бури. Наконец Фоад поднялся и приблизился сам к застывшему невольнику, меряя его взглядом, тяжелее фараоновых обелисков. Молчание. Тишина. Ни жеста, ни звука. Аман ждал, как и положено рабу ждать приказа господина. Ни в развороте плеч, ни в наклоне головы, ни в неподвижности ладоней и пальцев самый предвзятый наблюдатель не угадал бы напряжения или страха.

Рука мужчины сжалась на горле, заставляя почти запрокинуть голову. Изучив увиденное, Фоад усмехнулся: он умел ценить бесстрашие. Ни бледности, ни дрожи, дыхание ровно колеблет грудь.

— Что ты дал ему? — спокойствие мужчины подобно кипящей под тонкой пленочкой магме.

— Воды, — спокойствие Амани само словно глубокие воды, и черный омут глаз затягивает в бездонную глубину.

— Зачем же?

— Мой господин суров, но справедлив, а наказание уже перешло в казнь вопреки твоим словам.

— Ты смеешь судить о моих словах?

Невзирая на очевидную угрозу, юноша потянулся, опуская угольные ресницы и мягко касаясь губами руки, удерживающей его горло:

— Любое из них для меня свято…

Снова повисла тишина, жесткие пальцы на шее подрагивали, сжимая ее чуть сильнее. Кто знает, кроме Всевышнего, чем могло бы окончиться это молчание опущенных глаз против восхищения, разбавившего горечь ярости, но наваждение разбилось от вмешательства еще одного, всеми забытого человека.

— Юноша может говорить правду, — голос почтенного лекаря казался слегка запыхавшимся.

Фоад развернулся в его сторону со скоростью коршуна, бросающегося на добычу.

— Признаков яда я не нашел, — Хаким Абдульхади вышел из-за объемной туши евнуха, в задумчивости качая головой и рассуждая вслух, будто бы сам с собой. — Мальчик родился и вырос совсем в других краях и у вас, благослови Аллах вашу милость благоденствием, совсем недавно. Суть может быть действительно лишь в пище и воде: в караване торговцев — что за еда? Лепешка и глоток из колодца, а здесь пища обильна и сытна, изобилие фруктов, напитки, которые нерадивые рабы вливали в него дабы быстрее скрыть свой недогляд. Все это непривычно для его желудка, а солнечный удар довершил дело. Вода… Источник жизни, но может стать источником смерти благодаря обычной мухе!

Престарелый лекарь выдержал взгляд господина наместника.

— Уйдите все, — рука наконец разжалась на горле юноши, но мужчина смерил его еще одним пронизывающим взглядом. — Не думай, что я забуду твою вопиющую дерзость. Ступай…

Прежде чем Аман успел подняться, вдруг добавил:

— Явишься сегодня в обычное время.

Точно слова эти были волшебным заклинанием, Амани не встал перед своим господином — он поднялся, как поднимается пылающее солнце из-за горизонта на рассвете. Он распустился пышным соцветием навстречу дождю, гибкой лозой, оплетающей ствол, и жгучие очи полыхнули обещанием Рая из-под ресниц… И стало ясно, что до того, он все же действительно был взволнован, встревожен, вполне может быть, что и испуган.

— Эти слова тоже святы для тебя? — с усмешкой бросил Аббас Фоад, наблюдая за преображением.

— Как никакие иные, — выдохнул юноша, прежде чем удалиться, как было приказано.

Слишком много глаз, слишком много ушей, слишком много ступеней, на которых можно споткнуться и уже не встать. Это давно вошло в кровь и суть, даже не требуя осмысленных серьезных усилий от танцора, привыкшего подчинять каждый мускул своего тела, актера, наученного изобразить самую жгучую страсть и ежедневно оттачивавшего свое мастерство.

Аман не шел, — он нес себя по галереям и переходам с достоинством коронованного владыки и грацией античной нимфы. Иначе нельзя, особенно сейчас… Без торопливой поспешности, но евнух едва поспевал за ним, и возвращение любимого наложника, — как уже все предполагали бывшего, — стало сюрпризом.

Кое для кого особенно неприятным. Сбившиеся по стайкам мальчики, только что увлеченно обсуждавшие последние события и неминуемое падение фаворита, разом замолчали при его приближении. Амани не задержался ни на миг: резко, наотмашь холеная кисть хлестнула попятившегося Джамаля по лицу — тыльной стороной, так, что грани перстней, подаренных господином его любимцу, глубоко пропороли щеку, а мальчишка отлетел, ударившись спиной об узорчатую решетку.

— Помойная шавка! Там тебе и место, — процедил юноша, презрительно скривив губы, и обрушился уже на подоспевшего евнуха. — Что ты застыл как изваяние всей глупости этого мира! Разве не слышал, что господин звал меня к себе вечером?! Шевели протухшими клешнями, которые даны тебе вместо рук и ног и проследи, чтобы приготовили все необходимое в купальне, пока я выбираю наряд! Йелла!