Снег в пустыне - [17]

Еще один раздраженный взмах, и он удалился, уверенный, что поступок оценен в полной мере: его обвиняют в отравлении, но вместо того, чтобы отправить к палачам, господин зовет его на ложе. Он только что открыто испортил лицо другому наложнику, а вместо того, чтобы схватить его за руку и приказать высечь, евнухи по его слову сбиваются с ног… Амани улыбнулся обворожительно, на случай если еще чьи-нибудь непрошенные бесстыжие глаза, — чтоб они ослепли вовеки! — следят за ним.

И только тогда, когда он остался один и был уверен, что никто уже не сможет увидеть его, Аман сел, отпуская на свободу усталость и накопившееся напряжение: болтливые сороки, стая вечно голодных стервятников, чтоб вы достались гулям вместо обеда! Ему ли не знать, на какой грани он только что стоял! Поглаживая мохнатое ушко дремавшей на спинке дивана кошки, он со вздохом уткнулся лицом в пушистый бок…

Тяжко… дышать тяжко и сердце заходится перебоями. Толи разбить что, толь на луну повыть…

Однако мгновение слабости было недолгим, — нельзя — и, вскочив, юноша занялся привычным изо дня в день ритуалом, удовлетворившись лишь тогда, когда, приставленные к нему евнухи уже валились с ног.

Теперь тело его вновь благоухало, подобно тому, как аромат изысканных блюд безжалостно дразнит обоняние голодного попрошайки. Сияло, как будто пламя текло по жилам, и вместо сердца и глаз вставили угли. Ни волосок, ни складка, ни тень от линии на веках — не нарушали непревзойденного доселе совершенства.

Он шел к покоям господина — неторопливо, считая каждый шаг и последние песчинки, так резво сыпавшиеся в часах, оставшихся в его комнате… Он должен был придти точно. Господин Фоад не любит небрежности.

Но если и было что-то в этой жизни, что истово и люто ненавидел сам Аман — это часы, безвозвратно и неумолимо утекающее сквозь пальцы время. Сколько раз он в безумии шептал про себя, умоляя солнце — остановись! Замри, пусть никогда больше не будет ночи, пусть будет лишь ожидание ее…

Сколько раз молча рвалось с губ умоляющее — не вставай! Пусть утро не наступит никогда…

Как горько жить, зная, что бег отпущенных тебе мгновений — не остановится. Никогда и ни за что… И чар таких нет даже в сказках!

Не остановится. Ни до, ни после, как он переступит порог опочивальни своего господина…

О если бы до! Вечность в бесплодных мечтах и самообмане лучше жестокого пробуждения!

Если бы после… Если бы ночь никогда не кончалась, кто знает, что случилось бы в ней…

Мечты, волнение — он сбросил с себя излишек чувств, как сбрасывал одежду по первому знаку. Невозмутимый юноша как обычно задержался у входа, проверяя свой облик прежде, чем явить его господину. И вновь у ног наместника опустился он — Амани, воплощенное желание и красота. Совершенство из совершенств для единственного владыки.

Удар, взахлест ожегший плечи, не был внезапным, он прекрасно видел, что господин еще гневен. Но в каком-то смысле это можно было даже назвать честью — своей рукой господин Фоад наказывал редко. Юноша не вздрогнул, не пытался закрыться или отстраниться, просто считая про себя посыпавшиеся удары, чтобы отвлечься от боли.

— Ты понял за что? — наконец придержав руку, поинтересовался мужчина.

— Да, — вкрадчиво шепнул Аман, целуя вначале широкий изукрашеный тиснением пояс, а затем сжимавшую его кисть.

И когда пояс полетел в сторону, спокойно продолжил раздевать господина легкими порхающими движениями, успокаивая мягкими прикосновениями напряженные мускулы. Если бы он мог позволить себе улыбнуться, улыбка бы вышла горькой…

Все же он улыбнулся: вновь опустившись на колени, погладил крепкие бедра мужчины, ожег взглядом из-под ресниц, обнимая губами уже наполовину восставшую плоть. Не глубоко — головка упиралась в небо, язык медленно оглаживал ствол. Губы сомкнулись плотнее, плавно погружая член во влажную мякоть рта почти полностью, и он так же неторопливо заскользил обратно, словно бы неохотно выпуская из плена упругих губ сокровенное мужское естество. Кончики пальцев касались бедер у паха легче крыльев мотылька и пронизывая словно молнии, черные очи ни на миг не оторвались от лица господина, от тигриных глаз, как будто следивших за своей добычей…

Сегодня будет так? Как пожелаешь, мой повелитель!

Халат уже давно сполз с одного плеча, когда его рвануло за волосы в сторону постели, юноша чуть повел руками, совсем выпростав их из одежды. Он передвинулся, опираясь на кровать и распуская шнурок, удерживающий на бедрах последнюю преграду… Ткань еще не успела сползти по шелковистой коже широко раздвинутых ног, как член мужчины вонзился меж гладких ягодиц, войдя в послушное тело одним ударом до основания.

Аман вскрикнул, выгибаясь дугой, взметнулся навстречу, впиваясь пальцами в стальные тиски, зажавшие вдруг его бедра. Боль была острой и сладкой. Он упал на простыни, утыкаясь лицом в подушку и разрывая зубами узор вышивки, подчиняясь безжалостной тверди, пронзающей его — жестоко, грубо. Господин даже не брал его, мужчина врывался в нежную плоть, как завоеватель-варвар врывается в павшую крепость, и удерживал юношу так, что опытное тело никак не могло изогнуться иначе и заставить боль отступить совсем, сменившись чистым наслаждением.