Снег в пустыне - [18]

Амани бился в руках мужчины, стонал, вскрикивал, кусая губы, и яростно подавался назад, насаживая себя на член еще глубже, еще сильнее. Боль была тягучей и жаркой, она все же растворялась, расходилась по крови, оставляя после себя совсем иное. Восхитительная судорога сводила пах, юноша извивался в жестких властных руках, содрогаясь в оргазме от каждого толчка внутри себя. Каждой клеточкой, каждым прерывающимся вздохом умоляя о большем. И милость была явлена, когда Аману уже казалось, что в следующий момент он просто умрет, что сердце не выдержит и разорвется в висках. Ладонь сжала прижатый к самому животу, пульсирующий соками член юноши, в то время как семя господина изливалось, наполняя его — и снова боль заставляет срываться на крик, а в следующий момент хватка немного ослабевает и становится хорошо… так хорошо, что Амани протяжно стонет и падает на постель почти в полузабытьи, шепча:

— Благодарю…

Он пытается хоть сколько-нибудь восстановить дыхание, чувствуя, что твердь в его проходе начинает опадать и уменьшатся. И как только господин отстраняется, садится, сжимая мускулы, чтобы не замарать простынь и благодарит снова, уже иначе — целуя протянутую руку и слизывая с пальцев свою собственную сперму. Полузакрыв глаза, тщательно собирает губами следы семени с могучей плоти, только что бывшей в нем, его наказанием и единственной отведенной радостью… И лишь где-то в глуби все колотящегося сердца, тихо покалывает сожаление, что других поцелуев ему не дано.

Не целуют рабов…

И потому, Амани просто встает, молниеносным движением вытерев себя пока на него не смотрят, и идет вслед за удовлетворенным и успокоившимся господином, чтобы помочь ему омыться перед сном.

Юноша остался нагим, ничего не набросив на себя — не только ради удобства, ведь господину нравится его тело. Пока нравится…

Семнадцать лет не так уж мало, как может показаться, особенно если шесть из них прошли непосредственно в мужской постели, а остальные, так или иначе, подле нее, и остаток дней он в любом случае проведет так же.

К счастью, кожа его по-прежнему была гладкой, без малейших изъянов, а ежедневные занятия танцем еще долго сохранят фигуру стройной, гибкой и легкой. Нет, его звезда не закатится нынче с первыми лучами утреннего солнца, будут у него еще другие ночи…

Такие как эта. Он забирал их обманом, как пройдоха и шулер чужую монету, выгрызал зубами, добиваясь любой ценой, как не всякий сражается даже за жизнь! Становясь тем, от чего уже самому было тошно, хоть в петлю — прекраснейшим, искуснейшим, не превзойденным ни в чем… Воплощенным желанием и страстью, с ядом за пазухой на любой вкус. Как о нем говорят за глаза — «аленький цветочек», но с зубами болотной гадюки.

Не важно! Эти ночи того стоили! Стоило право быть рядом, зная, что ни чье нахальное присутствие даже движением воздуха не нарушит покров сокровенных минут, не разобьет самую хрупкую драгоценность в его сокровищнице… Никого кроме них двоих здесь и сейчас не было!

И Амани было довольно того. Не требуй большего, чтобы не утратить то, что имеешь — в этом есть своя правда и своя мудрость…

Знающие руки двигались размеренно и неторопливо, легко скользили по изгибам мышц, которые юноша знал так, что глаза были ему не нужны. Он подавал полотенца, промокал малейшие капельки влаги на смуглом жилистом теле господина, — как будто тоже творил танец… Привычный, как любимое кушанье, и — каждый раз неизведанно новый. Старее мира, сильнее небытия, отдаваясь так, как не отдавался даже на ложе…

Он был отражением лунного блика, — беззвучным, почти незримым — расправляя подготовленные одежды, пока господин обдумывал что-то, потирая во вновь вспыхнувшей досаде высокую переносицу. Но под рукой оказалась полная чаша, наполненная именно так и тем, что господин любит, ни на ноготь не меньше, не больше! И постель все так же свежа и идеально расправлена до того, что пожелай кто-то отыскать складку — пусть ищет хоть до скончания веков!

Подставленные руки ловят шелк на лету. А затем опускаются на плечи, и чуткие пальцы задумчиво перебирают мышцы, прогоняя накопившуюся за день усталость… Юноша ощутил, когда дыхание господина изменилось, и отстранился, уступая свое место сну. Уголки губ чуть дрогнули в улыбке: не отослал.

Аман не лег сам — сон господина крепок, но чуток, чтобы он позволил себе потревожить его неосторожным прикосновением или побеспокоить как-нибудь иначе. Юноша осторожно устроился у изголовья, поморщившись от боли в исхлестанной ремнем спине, и посмеялся над собой — ему мало! Он болен и безумен, ему мало этой боли, мало той, что терзала вход не так давно. Если бы эта ночь и эта боль стала вечной — он никогда не посмел бы желать чего-то иного…

Потому что жизнь такова, что за все нужно платить, и особенно — за надежду и надежду на счастье.

Рассвет застал его в той же позе, лишь ресницы едва дрогнули, словно смахивая слезы, которых не было. И снова загнав все мысли и чувства, кроме тех, которые необходимы, в самый-самый дальний угол, захлопнув и надежно заперев за ними дверь, вернув ключ-сердце на прежнее место, юноша отвел взгляд и поднялся. Бесшумно выскользнул из покоев, пнув разоспавшегося раба, чтобы готовили все необходимое — господин встает рано и не любит тратить время на негу и валяние в постели. Возвращаясь, задержался у остывшей воды, чтобы освежить себя, и как явился он на закате звездой восходящей, так с восходом светила отойти бледнеющей искрой звезды уходящей.