Тишина наступала примерно в половине первого. По будням, конечно. По праздникам, выходным — бывало и позже. Шаги в коридорах малосемейки затихали, умолкала музыка, замирала вода в трубах — дом засыпал. Но это была не та тишина. Дом еще долго успокаивался, устраиваясь на ночь. Эхо дневных звуков блуждало по лестничным пролетам, вездесущие проныры-сквозняки подыскивали место ночевки, вздрагивали холодильники, потрескивали остывающие телевизоры — какой-то невнятный гул все равно давил на уши. Настоящая тишина наступала в половине второго. Ольга наслаждалась ей, блаженствуя в звенящей пустоте, и только потом засыпала. Но только не сегодня. Она накинула халат, взяла сигареты и вышла на балкон, поеживаясь от промозглой майской прохлады.
Мегаполис разрастался стремительно, как раковая опухоль. Еще буквально вчера под окнами стояли частные домишки с покосившимися сараюшками, утопающие в буйных кущах сирени пополам с войлочной вишней, а сегодня — раскинулась новостройка. И в темном лабиринте цокольного этажа кто-то настойчиво стучал и стучал звонкой кельмой по свежей кладке.
Ольга щелкнула зажигалкой, раскурила сигарету и затянулась. Теплый горький дым потек в грудь, обволакивая легкие привычной отравой. Надо было давно бросить поганую привычку, да все не выходило. Метастазы каменного монстра глубоко проникли в тело.
Простакам кажется, что Мегаполис кончается там, куда доползают его улицы. Но это только видимость, его показные щупальца. Есть и другие, невидимые. Те, что дотянулись проселками до самых дальних деревень и опутали каждого их жителя. Выдрали тех, у кого корни оказались послабей, затянули в жадную каменную глотку, чтобы жевать, жевать, жевать, перемалывать в труху, по капле выпивая душу, иссушая ее, обращая в камень — основу собственного благополучия.
Днем Ольга приносила жертвы каменному Молоху — работала в маленькой сувенирной лавке. И только ночь была в ее распоряжении — до этого самого момента. Теперь, наверное, Город послал кого-то из ревностных служителей своих отобрать последнее — полчаса тишины перед провалом в привычное забытье.
«Вот сукин сын, — думала Ольга, облокотясь на перила, — дня ему мало — стучать». Она понимала, конечно, что все это глупость, мания, детский каприз, что тишины вообще не бывает. Но там, в деревне, были живые звуки — вздыхала в хлеву корова, сонно переступая с ноги на ногу, мыши в подполье шуршали, попискивая, на дальнем краю деревни дежурно побрехивали собаки. За раскрытым окном шелестела листьями яблоня, на пределе слышимости стрекотали нетопыри, проносясь над крышей в погоне за ночными бабочками. Сверчок скрежетал за печкой. Ходики, конечно, гремели. Но как-то неторопливо, размеренно и уютно, что ли. Они не любили демонстрировать скоротечность жизни, отсчитывая минуты по-старинке, и только подчеркивали тишину и покой. Тот самый, которого здесь так не хватало.
Ольга проводила взглядом красный метеорный след окурка. Ночной каменщик все не унимался. Кельма продолжала постукивать торопливо и звонко, и ночная сырость разносила этот стук далеко окрест. Между тем, движения никакого на стройке не наблюдалось, кроме неясной тени в окне вагончика сторожа.
Ольга накинула пальто прямо на халат, сунула босые ноги в холодные туфли, вздохнула и выскользнула за дверь. Она не очень представляла себе, что скажет этому странному каменщику, да и скажет ли вообще. Звуки манили, звали, непостижимым образом пронизывая стены — звали именно ее. Потому что — Ольга это чувствовала — во всей округе не спали только трое: она, сторож и этот некто с кельмой.
Она на цыпочках прошла по гулкой пустой кишке коридора и спустилась к вахтерской. Дежурная бабулька похрапывала, уронив голову в кроссворд. Ольга неслышно пересекла вестибюль, заставленный велосипедами о трех колесах и детскими колясками, и вышла на улицу.
У земли звуки были слышнее. По ногам сквозил свежий ветер, уберегшиеся от вырезки тополя царапали ночную черноту корявыми узловатыми пальцами, стараясь дотянуться до бледных мерцающих звезд. Вокруг было пусто и жутковато. Забор стройплощадки начинался сразу за дорожным бордюром, и походил на Ольгин бюджет — зиял большими дырами. Посредством дыр население боролось, как могло, с расползанием Города — тащило для бытовых нужд все, что плохо лежало. Но дом, невзирая на это, рос — быстрей, чем его успевали растаскивать.
Ольга в студенчестве подрабатывала на стройках, и нашла, что с тех пор мало что изменилось — за забором петляла между штабелями плит и кирпичей разбитая подъездная дорога, освещенная бдительным оком прожектора. На рельсах дремал длинный и тощий, как цапля, башенный кран. От земли на цокольный этаж вели грубо сколоченные деревянные мостки. Идти внутрь было страшновато. Ольга подобрала валявшийся неподалеку холодный увесистый кусок арматуры и поднялась по скрипучим доскам в темный лабиринт.
Звонкий стук стальной кельмы разлетался по пустым кирпичным извилинам. Сначала казалось, что звучал он отовсюду одновременно — сначала глуховато, как будто мастер выравнивал раствор, а потом звонко, словно он прилаживал кирпич. Ш-шик — та-та-та — так-так-так-так. И снова. Ольга прошла немного вперед, и ей стало казаться, что звук идет из недостроенной соседней комнаты. Прожекторный луч пересекал ее всю — совершенно пустую. Заляпанная раствором кельма лежала поверх рабочих перчаток на штабеле приготовленных кирпичей.
