Снег в пустыне - [10]

Наложник лишь на мгновение замешкался перед тяжелой занавесью, руки в узорах хны вспорхнули, пробежали сверху вниз, исправляя изъяны, которых не было. Всего несколько шагов, последний из которых переходит в поклон — струятся черные волны волос, струится шелк одежд на грани скромности и бесстыдства, струится каждой клеточкой послушное молодое тело, преклоняя колени в ожидании воли господина.

Он знал много игр, но пока решил сыграть в эту, потому что по резкой поступи наместника еще не мог сказать, чем раздражен мужчина и насколько он гневен. Опущенная голова — знак почтения, смирения и печали, а еще жест превосходно скрыл злобный оскал, исказивший на миг совершенные черты: на кровати, обняв колени, сидела ненавистная бледная тень, застившая взор господина.

Этот… выкидыш блудливой помойной суки — здесь?! Ему говорили, Аман не верил. Мальчишка — ничто, а в постели разумеет меньше вшивого недоумка, просящего милостыню на базарной площади. И вот теперь эта обморочная немочь — здесь в личных покоях?! — юноша едва мог дышать от ярости. — Куда никогда раньше, никого не допускали, кроме него самого!

Не только чтобы ублажить на ложе: помочь переодеться, при омовении, снять усталость умело размяв застывшие мышцы, разогнать гнев и скуку, тоску страстным танцем и ласками, подать чашу в протянутую не глядя ладонь, когда господин занят неотложными делами до самого утра… Никто не бывал ближе, даже покойница Шахира, а ведь троих сыновей принесла мужу!

И зачем послали за ним тогда? Ноздри чуть дрогнули, различая в тончашем аромате благовоний особый запах, запах свершившегося удовлетворения плоти, который не может не узнать тот, кто помнит это дольше собственного имени. И постель уже сбита немного…

Кровь отхлынула от лица, при мысли, что теперь господин пожелал одновременно наслаждаться ласками их обоих. А потом Аман успокоился: пусть редко случалось подобное, но случалось, и всегда он выходил победителем, потому что на следующую ночь возвращался в покои господина, а соперник нет. По тем или иным причинам…

Поэтому когда Фоад подошел сам и коснулся его, направляя и дозволяя встать, в черных глазах сияла лишь тихая радость и счастье.

— Ты дерзишь, — усмехнулся мужчина, чуть придерживая наложника, который смотрел прямо ему в лицо, за подбородок.

— Накажи! — без тени испуга низко шепнул юноша не отводя взгляда. — Но не лишай больше радости видеть тебя!

Усмешка господина проступила явственнее, и Аман улыбнулся в ответ: так вот что ты желаешь сегодня? Оно есть у меня!

— Что же ты видишь?

Юноша легонько вздохнул, опустив угольные ресницы, но слова прозвучали еще более дерзко, как и улыбка:

— Твое сердце остыло, мой господин, как вода в сосуде у нерадивого слуги, и не гонит больше кровь по жилам. Позволь мне разжечь его!

— Затем и позвал тебя, — мужчина отошел, опустившись прямо на ступени, ведущие к ложу, где забился в подушки другой его раб, ошеломленный коротким диалогом, а еще больше — его тоном. Атия не слышал раньше, чтобы его хозяин говорил так с кем-нибудь, тем более с ним.

Впрочем, он вообще не слышал, чтобы в его присутствии мужчина говорил с кем-то, кроме евнухов, отдавая новые распоряжения, и ему самому за все время тоже было сказано немного — только доволен им хозяин или нет, новый приказ или поучения не слишком отличавшиеся по смыслу: послушание и покорности, и покорность и послушание. Вещь, а этот…

Мальчик узнал мелодию и сразу же вспомнил и имя, и неожиданное предупреждение. Несмотря на неровный свет и краску, густо очертившую омуты глаз, отчего они казались вовсе на пол лица, было видно, что юноша хоть и старше, но не намного — года на три, на четыре максимум. И несмотря на то, а может вопреки тому, — темноокий наложник, один из таких же узников похоти, был дерзок, улыбчив, искрился желанием… чего? Да просто желанием!

Настолько, что Атия, думавшей, что после собственной судьбы, его ничто не сможет смутить, — залился багровым румянцем, и глубже зарылся в подушки. Благо внимания на него никто не обращал… Но потом он увидел танец Амани, — и забыл обо всем, потрясенный его неподражаемой красотой и оглушающей откровенностью.

Наложник шейха был красив сам по себе. Как-то совсем иначе, чем привык мальчик оценивать красоту на родине, и потом, погрузившись в свои переживания. Но суть от того не менялась. Красота всегда разная, но не перестает от того ею быть. А то, что творило сейчас на коврах смуглое тело под наигрыш кануна от дверей — и слов подобрать не получалось, мысли не успевали за чувствами!

Аман не разделся, — он ронял одежды на пол, как роняет в саду лепестки благоуханный цветок, чтобы остаться в одной повязке на бедрах и украшениях. Легче воздуха, текучей воды, ярче огня был его танец! Он был диким, и в черных глазах метались огненные змеи, он сам был как змея, взметающаяся в броске и рой шмелей… чтобы затем пасть к ногам повелителя, как клонится тростник, и умоляя, как умирающий среди песков беглец, безнадежно умоляет небеса о глотке воды, зная, что он лишь продлит его мучения… Он звал, как зовут из бездны и снова оседал непролитой слезою гордости, и открывался обещанием невиданных услад… Каждым членом своего тела, каждой клеточкой — он был настоящим безумием, по сравнению с которым язык всего лишь мертвый кусок мяса и пища для собак!