Снег в пустыне - [9]

Хотя бы потому, что взял лишь раз и сразу оставил. Теперь хозяин не уходил быстро. Лежал рядом, трогал. Всегда трогал, особенно в паху и подолгу. Играл серьгами, тяжело оттягивавшими мочки, щипал за и без того проколотые соски, больно царапая ногтями, сыто гладил бедро с клеймом… И брал снова. Ставил на колени, высоко задирал ноги, едва не заворачивая их за уши, сажал на себя, держа обеими руками и насаживая на член… А хуже всего было, когда звал к себе в покои — Атия уже знал, что тогда его не отпустят до самого утра.

Жуткая в своей безысходности ночь, сменялась унылым утром. Он привык мыться сразу, стирая с себя кислый пот и вяжущее семя, смешанные с удушающими запахами благовоний, от которых порой становилось дурно. Атия ложился спать почти до полудня, а то и дольше, вставая совершенно разбитым и пришибленным, как будто одурманенным лихими травами. Ел без охоты, что подставляли — потому что надо, потому что иначе накормят силком, а это он уже испытал. Его одевали и причесывали.

Потом начинался день. Новому фавориту приносили подарки, и увидь он нечто подобное в своей прежней жизни — дыхание сперло бы от восторга, до самой смерти впечатлений хватило! Ткани — он и не думал, что они таких оттенков, да еще таких насыщенных, бывают. Узоры на них… — нет таких смертных мастериц! Украшения — как из сказки, в княжей казне таких не найдешь, наверное…

А к чему? На диковинных птиц он смотрел, утыкался в них лицом, пока в проходе двигалась напряженная плоть хозяина. Роскошный шелк сминало крепкое тело война, подминавшего под себя безропотного невольника. Драгоценностями украшали его для тщеславия господина…

Атия не выдержал, поднялся, звякнули золотые нити, унизанные каменьями и отборным жемчугом в волосах. Мальчик научился быть счастливым уже тем, что видя его послушание, ему было разрешено гулять по огромному роскошному саду, пусть и в присутствии молчаливого уродливого евнуха, который не подпускал к нему никого.

Атия был даже рад. Он видел стайки наложников у бассейна, в беседках, на подушках в тени галереи, но вначале считал их товарищами по несчастью, а стыд жег невыносимо. Подойти, познакомиться? А чтобы они сказали друг другу? Обменялись бы воспоминаниями о потерянных семье и доме? А если вовсе погибших? Рассказали бы, сколько раз хозяин приходит и как берет на ложе? К чему бередить все это…

Но он слышал смех, двое мальчиков чуть постарше сидели рядышком в теньке: один возился с колками и струнами на каком-то инструменте, второй шуршал свитками, изредка зачитывая отрывки, от которых оба хохотали до колик. Видел как другая пара сосредоточенно играла, двигая резные фигуры по доске, еще один, смуглый, почти черный мальчик лет 12-ти напряженно следил из-за плеча игрока, а ленивый красавец, томно раскинувшийся поодаль, снисходительно бросал замечания…

Атия не хотел идти к ним больше, испытывая что-то слишком похожее на обиду от обмана. Они счастливы и довольны?! Тем более им нечем поделиться!

Но дни шли за днями, и одиночество становилось невыносимым… Ибо ничего не было в его новой жизни, кроме ложа господина и ожидания его.

— Нельзя, — окрик евнуха, преградившего дорогу, заставил очнуться заворожено шагающего на звуки мальчика.

— Я просто хочу послушать, — Атия поднял на него притухшие голубые глаза, тонко подведенные красками.

— Слушай здесь, дальше нельзя.

Мальчик вспыхнул, закусил губу, и сел прямо на дорожку, упрямо отмахиваясь от непрошенных слез.

За живой изгородью мелодия, разбавленная звоном браслетов, вдруг смолкла, и раздалось гневное:

— Отродье гиены! Я язык разбил повторять, что в этом моменте не нужно частить! Пальцы переломаю! Нееет… — уже вкрадчиво, постепенно вновь набирая обороты. — Когда господин позовет меня, я скажу что не смогу порадовать его новым танцем, потому что один кастрированный выкидыш ослицы никак не может выучить, где на кануне струны!!!

Атия вздрогнул зябко. Евнух вдруг нагнулся, помогая ему подняться, поддержав, шепнул тихо:

— Не ходи, запомни. От шуточек Амани не таких как ты на погост уносили.

Знойно цветут дети юга! Женщины их спелый плод, мужчины — пышное древо!

И от родившей его земли он взял себе лишь лучшее, чтобы дарить своему господину! Словно жгучее солнце плескалось в его крови, сияя сквозь смуглую кожу, чернее и жарче безлунной ночи Магриба были его глаза под крылами бровей, сладким ядом поили губы, отравляя с единого взгляда. Волосы ложились на плечи тяжелым покрывалом с узором рубиновых звезд, пуховым пером на безветрии плыли по плитам сильные стройные ноги танцора, неся гибкий стан. И ни одной нотой не нарушили тишины переходов широкие браслеты на узких запястьях и щиколотках…

Грациозней серны, ласковей кошки, палящим полднем, манящей звездой в полуночи — явился Амани на зов своего господина. Евнухи не успевали показывать путь, да и не было в том нужды, хотя недолго занимал Фоад этот дворец — с закрытыми глазами не заблудился бы, с другой стороны земли пришел бы без промедления по единому жесту своего повелителя, как и подобает тому, кто призван скрасить быстротечные часы до рассвета и заполнить пустоту ложа своего господина.