Снег - [161]

Я сказал сам себе, что меня огорчает, что она искренне верит в то, что Ка «виновен». Но я сам себя обманывал. На самом деле, ведя сладкие речи о «моем любимом убитом друге» Ка, я хотел потихоньку обнажить его слабости, заблуждения и «вину», и так, оттолкнувшись от его священной памяти, вместе с Ипек сесть на один корабль и отправиться в наше первое путешествие. Мечта, которая появилась у меня в первый вечер, – увезти Ипек с собой в Стамбул – сейчас была очень далеко, и внутри я ощущал стремление доказать, что мой друг был «невиновен».

Насколько это означало, что из двоих умерших я ревновал не к Ка, а к Ладживерту?

Я почувствовал еще большую грусть, когда стемнело и я побрел по заснеженным улицам Карса. Телеканал «Серхат» переехал в новое здание перед заправочной станцией на проспекте Карадаг. Грязная и темная атмосфера обветшавшего города за два года успела наложить свой отпечаток на коридоры этого трехэтажного бетонного делового центра, который для жителей Карса был символом экономического подъема.

Фазыл, радостно встретивший меня в студии на втором этаже, доброжелательно представил меня каждому из восьми человек, работавших на телеканале, а затем сказал: «Друзья хотят, чтобы вы сказали несколько слов для сегодняшних вечерних новостей», а я подумал, что это может поспособствовать моим делам в Карсе. Во время пятиминутного интервью, записанного на пленку, беседовавший со мной ведущий молодежных программ Хакан Озге внезапно сказал – возможно, потому, что об этом ему сообщил Фазыл: «Оказывается, вы пишете роман, действие которого происходит в Карсе!» Я удивился и что-то промямлил. О Ка мы не сказали ни слова.

Войдя в комнату директора, мы разыскали по датам на видеокассетах, хранившихся, как того требовали правила, на стенных полках, записи двух первых прямых трансляций, сделанных в Национальном театре. Я сел перед старым телевизором в маленькой душной комнате и, глотая чай, сначала посмотрел «Трагедию в Карсе», где на сцену вышла Кадифе. Я был восхищен «критическими сценками» Суная Заима и Фунды Эсер, тем, как они насмехались над некоторыми довольно популярными четыре года назад рекламными клипами. А сцену, когда Кадифе открывает голову, показывает свои красивые волосы и сразу после этого убивает Суная, я отмотал назад и внимательно посмотрел несколько раз. Смерть Суная и в самом деле выглядела частью пьесы. У зрителей, кроме тех, кто сидел в первом ряду, не было возможности разглядеть, был ли магазин пистолета пуст или заряжен.

Просматривая вторую кассету, я сначала понял, что очень много сценок из пьесы «Родина или платок», множество пародий, приключения вратаря Вурала, танец живота очаровательной Фунды Эсер повторялись в каждом спектакле этой труппы. Крики, политические лозунги и гул в зале делали разговоры на этой старой ленте совершенно неразборчивыми. Но все же я много раз отматывал пленку назад и записал бо́льшую часть стихотворения, которое читал Ка и которое он впоследствии назвал «Место, где нет Аллаха», на бумагу, которая была у меня в руках. Фазыл спрашивал, почему, когда Ка читал стихотворение, Неджип встал и что-то говорил, когда я дал ему, чтобы он прочитал, ту часть стихотворения, которую смог записать.

Мы два раза посмотрели, как солдаты стреляли в зрителей.

– Ты очень много ходил по Карсу, – сказал Фазыл. – А я тебе хочу сейчас показать одно место в городе. – Слегка стесняясь, немного загадочным голосом он сказал мне, что, может быть, я напишу в своей книге о Неджипе и что он хочет показать мне общежитие ныне закрытого училища имамов-хатибов, где Неджип провел последние годы своей жизни.

Мы шли под снегом по проспекту Гази Мехмед-паши, когда я увидел черного как уголь пса с совершенно круглым белым пятном на лбу и понял, что это тот самый пес, о котором Ка написал стихотворение. Я купил в бакалейной лавке хлеб и яйцо вкрутую, быстро почистил его и дал псу, радостно помахивавшему своим хвостом-колечком.

Фазыл, увидевший, что собака от нас не отстает, сказал:

– Это пес с вокзала. – И добавил: – Я не говорил об этом, потому что вы, может быть, не пойдете. Старое общежитие пусто. После ночи переворота его закрыли, назвав гнездом террора и реакции. С тех пор внутри никого нет, поэтому я взял из телестудии фонарь.

Он зажег фонарь, и, когда посветил им в грустные глаза черного пса, шедшего следом за нами, пес помахал хвостом. Садовая калитка бывшего общежития, которое некогда было армянским особняком, а потом зданием консульства, где жил русский консул вместе со своей собакой, была заперта. Фазыл, взяв меня за руку, помог мне перепрыгнуть через низкий забор.

– Мы убегали по ночам, пролезая здесь, – показал он на высокое окно с разбитым стеклом, ловко пролез в него и, светя фонарем, втащил меня внутрь. – Не бойтесь, кроме птиц, тут никого больше нет, – сказал он.

Внутри здания, окна которого от грязи и льда не пропускали свет, а некоторые были заколочены досками, была кромешная тьма, но Фазыл поднимался по лестнице со спокойствием человека, приходившего сюда и раньше, и освещал мне дорогу лампой, которую держал за спиной, словно люди, показывающие места в кинотеатрах. Везде пахло пылью и плесенью. Мы прошли через разбитую дверь, сохранившуюся с ночи переворота четыре года назад, и прошли между пустыми ржавыми койками, обращая внимание на следы пуль на стенах, на углы высокого потолка на верхнем этаже, на то, как голуби, свившие гнездо на сгибе печной трубы, взволнованно забили крыльями.