Снег - [163]

Внизу, на приеме у Тургут-бея, меня еще больше ошеломила красота Ипек. Я хочу кратко описать этот длинный вечер, когда все ко мне очень хорошо отнеслись, хотя я был даже слишком пьян: Реджаи-бей, культурный начальник Телефонного управления, любитель читать книги и воспоминания, журналист Сердар-бей, Тургут-бей. Каждый раз, когда я смотрел на Ипек, сидевшую напротив, внутри меня что-то обрывалось. Я посмотрел в новостях интервью с собой, испытывая неловкость за свои нервные жесты. На маленький диктофон, который в Карсе всегда был при мне, я, словно сонный журналист, не верящий в свое дело, записал разговоры, которые вел с хозяевами дома и их гостями на такие темы как история Карса, журналистика в Карсе, воспоминания о ночи переворота, происшедшего четыре года назад. Когда я ел чечевичный суп, приготовленный Захиде, я почувствовал себя героем старого провинциального романа 1940-х годов! Я пришел к выводу, что тюрьма сделала Кадифе взрослой и успокоила ее. Никто не говорил о Ка и его смерти; а это разбивало мне сердце еще больше. Когда Кадифе и Ипек пошли посмотреть на спящего в дальней комнате маленького Омерджана, я было хотел пойти следом за ними, но ваш писатель, о котором говорили, что «он, как все люди искусства, очень много пьет», был пьян настолько, что не мог устоять на ногах.

И все-таки есть кое-что, что я очень хорошо запомнил из этого вечера. Было уже поздно, когда я сказал Ипек, что хочу увидеть номер 203, где останавливался Ка. Все замолчали и повернулись к нам.

– Хорошо, – сказала Ипек. – Пожалуйста.

Она взяла на стойке портье ключ. Я поднялся следом. Открыли дверь. Занавески, окно, снег. Запах несвежего воздуха, мыла и легкий запах пыли. Холодно. Пока Ипек пристально смотрела на меня, недоверчиво, но доброжелательно, я сел на кровать, где мой друг провел самые счастливые часы своей жизни, занимаясь с Ипек любовью. Умереть ли мне здесь сразу, признаться Ипек в любви, посмотреть в окно на улицу? Все, да, все ждут нас за столом. Мне удалось насмешить Ипек, сказав ей несколько глупостей. В тот момент, когда она мило мне улыбнулась, я сказал, сгорая от смущения, несколько слов, произнося которые вспомнил, что заготовил их заранее:

Человека в жизни ничего не делает счастливым, кроме любви… ни романы, которые он пишет, ни города, которые он видит… я очень одинок в жизни… и если скажу, что хочу жить до конца своей жизни здесь, в этом городе, рядом с вами, что вы мне скажете?

– Орхан-бей, – ответила Ипек, – я очень хотела полюбить Мухтара, ничего не получилось; я очень любила Ладживерта, ничего не получилось; я верила, что смогу полюбить Ка, ничего не получилось; я хотела, чтобы у меня был ребенок, не получилось. Я не думаю, что после этого смогу любить кого-нибудь. Теперь я хочу лишь присматривать за моим племянником Омерджаном. Спасибо, но ведь и вы говорите не всерьез.

Я поблагодарил ее за то, что она впервые сказала не «ваш друг», а «Ка». Мы все-таки могли бы опять встретиться завтра в кондитерской «Йени хайят» после полудня, чтобы поговорить только о Ка?

К сожалению, она занята. Но, как хозяйка дома, дает слово, что придет и проводит меня на вокзал вместе со всеми завтра вечером, чтобы не огорчать меня.

Я опять поблагодарил, признался, что у меня не осталось сил, чтобы вернуться за стол (я еще боялся и заплакать), и, бросившись на кровать, сразу же заснул.

Утром, не попавшись никому на глаза, я вышел на улицу и обошел весь Карс сначала с Мухтаром, а потом с журналистом Сердар-беем и Фазылом. Из-за того, что мое появление в вечерних новостях немного успокоило жителей Карса, я с легкостью узнавал некоторые подробности, необходимые для окончания моего рассказа. Мухтар познакомил меня с владельцем первой политической исламистской газеты Карса «Мызрак», выходившей в количестве семидесяти пяти экземпляров, и с ее главным редактором, аптекарем на пенсии, который немного опоздал на собрание в редакции. Я узнал от них, что исламистское движение в Карсе пришло в упадок в результате антидемократических мер, что, вообще-то, училище имамов-хатибов не пользуется такой популярностью, как раньше, и некоторое время спустя вспомнил, что Неджип и Фазыл планировали убить этого пожилого аптекаря за то, что он два раза странно поцеловал Неджипа. Владелец отеля «Шен Карс», донесший Сунаю Заиму на своих постояльцев, тоже сейчас писал статьи в той же газете и, когда разговор зашел о прошедших событиях, напомнил мне о том, что я уже готов был забыть: слава богу, что человек, убивший четыре года назад директора педагогического института, был не из Карса. Личность этого администратора чайной из Токата была установлена с помощью не только пленки, записанной во время преступления, но и баллистической экспертизы, проведенной в Анкаре, так как он совершил тем же оружием и другие преступления, и настоящий владелец этого оружия был пойман; человек, сознавшийся, что его пригласил в Карс Ладживерт, на суде был признан невменяемым и, проведя три года в психиатрической больнице в Бакыркёе, вышел из нее. Поселившись позднее в Стамбуле, он открыл кофейню «Шен Токат» и стал писать колонки в газете «Ахит», защищающей права девушек, закрывающих голову. Сопротивление девушек в платках, подорванное тем, что Кадифе четыре года назад открыла голову, вроде бы опять начало подниматься, но это движение уже было не таким сильным в Карсе, как в Стамбуле, потому, что активисток этой борьбы выгнали из учебных заведений, или же потому, что они уехали в университеты в других городах. Семья Ханде встречаться со мной отказалась. Пожарный с зычным голосом стал звездой еженедельной программы «Наши приграничные народные песни», поскольку песни, которые он пел после переворота, очень полюбились всем. Он и его близкий друг, один из постоянных посетителей шейха Саадеттина, привратник карсской больницы, любитель музыки, который подыгрывал ему на сазе, записывались каждый вторник вечером на пленку, а передача выходила вечером в пятницу. Журналист Сердар-бей познакомил меня и с мальчиком, выходившим на сцену в ночь переворота. «Очкарик», которому его отец с того дня запретил выходить на сцену даже в школьных спектаклях, теперь был взрослым человеком и все еще распространял газеты. Благодаря ему я смог узнать, что делают социалисты Карса, читающие стамбульские газеты: они все еще всем сердцем уважали смертельную борьбу курдских националистов и исламистов с властями и не делали ничего значительного, кроме того, что писали непонятные воззвания, которые никто не читал, и хвалились своими геройскими и самоотверженными поступками в прошлом. Все, кто говорил со мной, пребывали в ожидании самоотверженного героя, который спасет всех от безработицы, бедности, безысходности и преступлений, и, поскольку я был довольно известным писателем, весь город расценивал меня с точки зрения мечты о великом человеке, и все заставляли меня чувствовать, что им не нравятся многие мои недостатки, с которыми я совсем сжился в Стамбуле, например моя задумчивость и рассеянность, то, что разум мой занят моим делом и моими историями, и то, что я нетерпелив. К тому же я должен был сходить в гости к портному Маруфу, историю жизни которого я выслушал, сидя в кофейне «Бирлик», должен был познакомиться с его племянниками и выпить с ними по рюмке ракы, должен был остаться в городе еще на два дня из-за доклада, который устраивали молодые кемалисты в среду вечером, я должен был дымить всеми сигаретами, которые мне по-дружески предлагали, должен был выпить весь чай (и бо́льшую часть я и выкурил, и выпил). Армейский друг отца Фазыла из Варто рассказал мне, что за четыре года очень многих курдских националистов или убили, или посадили в тюрьму: никто теперь не уходил к партизанам, и ни одного из молодых курдов, пришедших на собрание в отель «Азия», уже не было в городе. Симпатичный племянник Захиде, заядлый картежник, затащил меня в толпу зрителей петушиных боев, которые проводились под вечер по воскресеньям, и я с удовольствием опрокинул один за другим два стаканчика ракы.