Снег - [159]

– Если стихов нигде нет, как же ты можешь написать о них книгу? – спросил он по-дружески.

– Сам не знаю, – сказал я. – В телевизионном архиве должно быть одно стихотворение.

– Мы разыщем его вечером. Но ты все утро бродил по улицам Карса. Наверно, собираешься написать роман о нас.

– Я все время ходил по тем местам, которые Ка описал в своих стихах, – сказал я, нервничая.

– Но я по твоему лицу вижу, что ты хочешь рассказать о том, какие мы бедные, насколько мы отличаемся от людей, читающих твои романы. Я не хочу, чтобы ты писал обо мне в таком романе.

– Почему?

– Ты же меня совсем не знаешь! И даже если ты узнаешь меня и сможешь рассказать, какой я, твои европеизированные читатели не смогут понять мою жизнь потому, что будут сочувствовать моей бедности. Их насмешит, например, то, что я пишу исламистские научно-фантастические романы. Я не хочу, чтобы обо мне рассказывали как о человеке, которому симпатизируют и, улыбаясь, презирают.

– Хорошо.

– Я знаю, ты расстроился, – сказал Фазыл. – Пожалуйста, не расстраивайся из-за моих слов, ты хороший человек. Но и твой друг был хорошим человеком и, наверно, хотел нас полюбить, но потом сделал очень большое зло.

Фазыл смог жениться на Кадифе потому, что Ладживерт был убит. Поэтому сейчас мне показались нечестными обвинения в адрес Ка в том, что он донес на Ладживерта, словно это было зло, которое Ка причинил ему самому, но я промолчал.

– Как ты можешь быть уверен в том, что это правда? – спросил я намного позднее.

– Об этом знает весь Карс, – сказал Фазыл мягким, почти нежным голосом, совершенно не обвиняя ни Ка, ни меня.

Я увидел Неджипа в его глазах. Я сказал, что готов посмотреть научно-фантастический роман, который он хотел мне показать; он спросил, буду я читать то, что он написал, или нет, сказал, что не сможет отдать мне написанное и хочет быть рядом, когда я буду читать. Мы сели за стол, за которым они по вечерам с Кадифе ужинали и смотрели телевизор, и, не говоря ни слова, вместе прочитали первые пятьдесят страниц написанного Фазылом научно-фантастического романа, о котором четыре года назад мечтал Неджип.

– Ну как, хорошо? – спросил Фазыл только один раз и так, будто извинялся. – Если тебе стало скучно, давай закончим.

– Нет, хорошо, – сказал я и с удовольствием продолжал читать.

Позднее, когда мы вместе шли по заснеженному проспекту Казыма Карабекира, я еще раз искренне сказал, что нахожу роман очень приятным.

– Ты, наверно, говоришь так, чтобы порадовать меня, – сказал Фазыл весело. – Но ты сделал мне добро. А я хочу сделать что-то для тебя. Если хочешь написать роман, можешь рассказать и обо мне. При условии, что я скажу кое-что твоим читателям.

– Что?

– Я не знаю. Если смогу найти эти слова, пока ты в Карсе, скажу.

Мы расстались, договорившись вечером встретиться на телеканале «Серхат». Я смотрел вслед Фазылу, пока он бежал в фотомастерскую «Айдын». Видел ли я в нем Неджипа? Чувствовал ли он до сих пор Неджипа в себе, как он говорил Ка? Как человек может слышать в себе голос другого человека?

Утром я бродил по улицам Карса, разговаривая с людьми, с которыми разговаривал Ка, сидя в тех же чайных, и много раз чувствовал себя похожим на Ка. Рано утром я сидел в чайной «Талихли кардешлер», где он когда-то написал стихотворение «Все человечество и звезды», и, так же как мой любимый друг, представлял себе мое место в мире. Портье Джавит сказал мне, что я беру ключ торопливо, «точно как Ка-бей». Бакалейщик окликнул меня, когда я шел по одному из переулков: «Это вы писатель, приехавший из Стамбула?» – и пригласил меня внутрь; попросив меня написать, что во всех статьях, вышедших в газетах о самоубийстве его дочери Теслиме четыре года назад, была неправда, он разговаривал со мной так, словно говорил с Ка, и тоже угостил меня кока-колой. Насколько все это было случайностью, а насколько – моими умозрительными построениями? В какой-то момент, сообразив, что иду по улице Байтархане, я заглянул в окна обители шейха Саадеттина и, чтобы понять, что чувствовал Ка, когда приходил в обитель, поднялся по крутой лестнице, о которой рассказал в своем стихотворении Мухтар.

Я нашел стихи, которые Мухтар дал Ка, среди его бумаг во Франкфурте – значит, Ка не отправил их Фахиру. А Мухтар уже на пятой минуте нашего знакомства сказал о Ка: «Какой почтенный человек!» – и после этого поведал, что Ка очень понравились его стихи, когда он был в Карсе, и что он с хвалебным отзывом отправил их крупному высокомерному издателю в Стамбуле. Своими делами он был доволен и надеялся, что на будущих выборах его изберут мэром от недавно образованной исламистской партии (прежняя Партия благоденствия была запрещена). Благодаря Мухтару, уживающемуся со всеми, мягкому, мирному человеку, нас приняли в Управлении безопасности (нам не позволили спуститься на самый нижний этаж) и в государственной больнице, где Ка целовал труп Неджипа. Мухтар, показывая мне помещения, оставшиеся от Национального театра, которые он превратил в склад бытовой техники, согласился с тем, что несет «небольшую» ответственность за разрушение здания, построенного сто лет назад, но постарался меня утешить тем, что «вообще-то, здание было не турецкое, а армянское». Он показал мне по очереди все места, которые вспоминал Ка с тоской и желанием однажды вновь увидеть Ипек и Карс: покрытый снегом овощной рынок, ряды лавок с мелкими скобяными изделиями на проспекте Казыма Карабекира – и, познакомив меня со своим политическим противником адвокатом Музаффер-беем в деловом центре «Халит-паша», ушел. Выслушав прореспубликанскую историю Карса, рассказанную мне бывшим мэром, в точности повторявшую ту, что он рассказывал Ка, я побрел по темным и тоскливым коридорам, и в этот момент один богатый владелец молочной фермы, стоявший в дверях Общества любителей животных, окликнул меня: «Орхан-бей!» – и, пригласив внутрь, рассказал мне, вспоминая все с поразительной точностью, как Ка четыре года назад вошел сюда в день убийства директора педагогического института и как в зале для петушиных боев сел в углу и задумался.