Смуглая дама из Белоруссии - [54]

— Лучше лысина, — ответила мама, — чем пыль в легких, а потом туберкулез. Мальчику нужен свежий воздух.

— Фейгеле, свежий воздух ему дорого обходился.

— Свежий воздух ничего не стоит.

— Да, только другие мальчишки били его и отнимали шляпы.

— Я не размазня, — сказала мама. — Я поколочу этих мальчишек.

— Половину Бронкса?

— Значит, найму другую половину, чтобы она поколотила ту половину, которая крадет шляпы.

И мама увела меня от дяди Чика, утащив за собой в заляпанной краской бейсболке.

Мальчик, который живет в пустыне

У меня имелась целая кипа головных уборов, кривая башня имени «Сент-Луис Браунс». И я — ну вылитый Болванщик из «Алисы» — расхаживал в них по улицам. Но я скучал по своему второму папе, дяде Чику. Запах скипидара и белые пятна на обуви мне полюбились. Я помогал Чику, а это, как ни крути, работа, к тому же, лазая по стремянке и лопая с Чиком сандвичи, я забывал о школе. Я бы с радостью пошел в маляры, лишь бы Чик был рядом и мы вместе слушали радио. Но Чика не было, а учебный год начался без меня. Я впал в тоску. Хоть у меня имелись и карандаши, и тюбик клея, все равно мне и думать было нечего соваться в 88-ю школу, вековое темно-красное здание на вершине холма, бывшее пожарное депо. Только и оставалось, что смотреть, как ребятня со всего Конкорса стекается с пеналами в мою школу.

На душе было муторно. Меня охватывала такая злоба, что дай кто в руки спичку — спалил бы школу дотла. А ведь стоило бы радоваться. Пока шли уроки и стройбатовцы теснились в том старом депо, никто не кричал мне: «Лишайный!», не воровал моих шляп, и я мог бродить где вздумается. Навещать солдата, стоявшего на карауле в Клермонтском парке. Дел ему только и было, что сидеть на крошечном сиденье зенитного орудия, наведенного в небесную синь Бронкса. Не уверен даже, что в зенитке были снаряды. Но солдат сидел. Поднимал-опускал сиденье — все равно как Дарси свое стоматологическое кресло. У него была такая же белая каска, как у моего отца. Мы оба были изгоями — он со своей дурацкой зениткой, я с заразной черепушкой, и я проникся симпатией к этому солдату — его угрюмому, хмурому лицу и потрескавшимся губам, сжимающим сигарету. Если в его поле доступа попадали мамочки с колясками, он пытался с ними заигрывать, но их не интересовал простой солдат на зенитке. Он был один-одинешенек.

Он то вставал, то вновь усаживался на сиденье, поворачивал ствол, делал вид, что целится в немецкого бомбардировщика, но стрелять было ровным счетом не в кого — ни воробья, ни голубя, ни воздушного змея. Он был как заключенный — приговорен к никому не нужному дежурству.

Стройбатовцы ненавидели его — раз он не моряк. После школы приходили пошвыряться в него камнями и пообзываться — издали, а меня, случись мне замешкаться поблизости, хватали, сбивали шляпу и валяли по траве.

Солдат ни разу не слез с зенитки, чтобы мне помочь. Его долг — охранять небо. Но однажды, в начале октября, когда близнецы Рэткарты и еще пять стройбатовцев подловили меня в Клермонтском парке и, как водится, с задором меня лупцевали, вопя: «Лишайный, Лишайный!», со скал вдруг налетел мощный порыв ветра и разметал их по земле. У ветра были карие глаза и смуглая, как у моей матери, кожа.

Все семь стройбатовцев разом взвыли:

— Харви, мы ничего плохого не хотели! Мы Лишайного больше обижать не будем!

— Есть у Лишайного нормальное имя?

— Малыш, Малыш Чарин, — проныли Вэл и Ньютон и вслед за жалкой кучкой стройбатовцев дунули из парка.

Я остался вдвоем со своим братом Харви, астматиком девяти лет от роду. Они с мамой не ладили. Она определила его в школу для астматических, в аризонской пустыне, в Тусоне. Но это не значит, что смуглая дама была злюка. В сыром Бронксе Харви задыхался. Пустыня спасла ему жизнь.

Он был смуглее, чем я, и длинный, как удав. Мы не виделись год, а то и больше. От Рэткартов он меня спас, но чтобы обнять или поздороваться — фигушки. Соскреб меня с травы и как погонит пинками по всему Клермонтскому парку! Бывало, он меня и похлеще прикладывал, но сейчас тоже было больно.

— Вы спелись против папы, ты и мама.

— Харви, клянусь, я водил папу на работу. Но больше я ему там не нужен. Можешь сам у него спросить.

— Нечего тут спрашивать. Мамы вечно нет дома. Отец питается на меховом рынке, сидит на одних бобах.

— Мама не виновата. Она теперь политик. Помогает Рузвельту удержаться в Белом доме.

— Ври больше. Крупье она, карты сдает. И контролирует часть черного рынка.

— Очень небольшую часть, — вставил я — и очутился прямиком в фонтане.

Я счел за лучшее помалкивать. И снял бейсболку. Харви терпеть не мог «Браунов».

— Балда, — сказал он. — Напяливай обратно. Охота была любоваться на твой лишай.

— Уж лучше лишай, чем эти тухлые «Брауны».

Он как заедет мне по копчику. Я согнулся пополам, чисто старик.

— Я был в Сент-Луисе, нормальный город.

— Ты смотрел игру «Браунов»?

— Зима была. «Брауны» дрыхли.

— Так что ж такого клевого в Сент-Луисе?

— Это Америка, — ответил он.

Я ушам своим не поверил.

— А мы что, нет? У нас есть Конкорс и Чарли Келлер, а в нашем зоопарке больше всех львов.

— Точно, — сказал Харви. — Бронкс — это одна большая клетка со львами.