Смуглая дама из Белоруссии - [51]

Мы стояли посреди улицы — суровые десантники, — только вот не было пустыни, чтобы в ней спрятаться. Я уже давно отирался вокруг Дарси с мистером Лайонсом. Понахватался дипломатии. Только и нужно было, что сказать: «Папа, обоих вас люблю». Но я не мог. Боялся потерять смуглую даму.

Отец повторил:

— Кого ты любишь больше?

— Маму, — ответил я. — Фейгеле.

Я представлял себе пустыню: без десантников и верблюдов — одни холмы, как в Бронксе. А я, мальчишка в противовоздушной каске, так и бреду одиноко по этим холмам — в кармане карандаши и вечно протекающий через штаны клей в тюбике, непременные атрибуты моего будущего.

Папа никогда не напоминал о том разговоре возле «Луксора», но я знал, что он навсегда затаил на меня обиду. Для него я отошел на задний план, стал чужим человеком в его доме. Сын уполномоченного по гражданской обороне, я перестал ходить с отцом в рейды, не носил за ним фонарь, не просвечивал крыши в поисках саботажников — например, фашистов-карликов, которые на крошечных аэростатах перелетали через Атлантику и спрыгивали с неба.

Я вгрызался в печатные строчки «Бемби», углублялся в каждый пробел между словами, как каторжный, накапливал словарный запас. Готовился к первому классу. Я по-прежнему сидел на высоком табурете, пока смуглая дама сдавала тузов и королей, по-прежнему ходил с ней в «Конкорс-плаза», но грезил лишь о том, как буду сидеть в классе, с ровесниками, — и никаких тебе болтологий про флеш-рояли и сливочное масло с черного рынка.

Так прошли июнь и июль, и вдруг, где-то на второй неделе августа, у меня зачесалась голова. Мама увидела, что я скребусь, и подумала, что у меня крапивница.

— У всех Палеев такое. Стоит занервничать — и покрываемся сыпью.

— Я не нервничаю, мама.

— Нервничаешь. Волнуешься перед школой.

Зуд усилился. Я раздирал голову — вскоре уже до крови. Мама шлепала меня по рукам.

— Малыш, прекрати.

Но я ничего не мог с собой поделать. Волосы стали выпадать. Всего шесть, а на макушке уже лысина. Мама потащила меня к доктору. Это был тот самый живчик, который помогал Чику писать письмо из Могилева. Личный врач Меира Лански. По фамилии Кац. Он взял ультрафиолетовую лампу и, как факел, поднес к моей черепушке. Когда он надел белые перчатки и стал меня брить, я заплакал. В зеркале были хорошо видны круглые красные ранки. Бронкская зараза.

— У семейных детей лишая не бывает, — сказала мама. — Мальчик у нас чистый. Я своими руками отмываю его два раза в неделю.

— Фейгеле, это грибок. У любого ребенка может случиться.

— В сиротских приютах — да. На детских площадках. В летних лагерях. Но наш мальчик и играть толком не играет. Он у нас книжный червь.

— Ага, мам, книжный червь, а читать не умею.

Доктор смазал мою черепушку каким-то черным лосьоном — от него несло дегтем. Потом забинтовал голову и вручил мне бейсболку. Но ни бейсболка, ни даже шляпа не могли скрыть, что я лысый. Новость распространилась как пожар. Соседи меня жалели, но детей своих играть со мной не пускали. Чужие же мальчишки бросали из окон и с крыш водные бомбочки и орали: «Лишайный! Лишайный!»

Бомбочки были из картона и взрывались с таким звуком, что барабанные перепонки чуть не лопались. Но худшей напастью были морские стройбатовцы — банда восьми- и девятилеток, помешанных на флоте и мечтающих сооружать линкоры, понтонные гавани, мосты. А пока они взялись ваять гавань из моей шкуры. Тырили мои шляпы, гоняли сквозь строй, вооружившись метлами и стройбатовскими «рулонами» — скрутками из газет, обмотанных проволокой. Я закрывал руками лысину, но проволока жалила меня по плечам, по ногам, по попе.

Верховодили ими близнецы Рэткарты, Ньютон и Вэл, рыжие парни, стервецы с баснословным IQ. Они были из «Альбатроса», жилого района для богатеньких. У них там имелся свой парк и ворота с золотыми пиками. Мама близнецов, Розамунда Рэткарт, была известная во всем мире художница, рисовала комиксы для «Дейли миррор». Назывались они «Человек-крыса», и рассказывалось в них о моряке, рядовом Ланселоте Перри, которого с позором выгнали с флота, и теперь он пробавлялся с хлеба на воду в Акульей Гавани, городке, по всем признакам похожем на Бронкс — и бульвар там был вроде нашего Гранд-Конкорс, и здание муниципалитета, и стадион для бейсбола, и ботанический сад. Ланселот Перри торговал на стадионе хот-догами и жил за помойным баком, среди крыс. У него была невеста, нянечка Эмма Мартинс, она пыталась человека-крысу облагородить, вернуть к цивилизации. Ланселот Перри возвращаться к цивилизации не хотел. Это не мешало ему быть патриотом. С самого начала войны Ланселот отлавливал немцев и япошек, которые проникали в гавань и по трубам пробирались под стадион. Армия и флот предлагали ему большую награду, но человек-крыса их денег не брал и на флот обратно не шел, хоть его звали туда младшим капралом. Ему нравилось продавать хот-доги.

Большинство «пузырей» изо рта героев я прочесть не мог, но и картинок мне хватило для того, чтобы влюбиться в Ланселота Перри, человека-крысу, по уши. И на всю жизнь. Ему плевать было на политику, на богатство. Он не жаждал славы. Он и шпионов не стал бы ловить, если бы не война.