Смуглая дама из Белоруссии - [49]

— А, та Палей-Чарин, которая крупье, а это ее неграмотный мальчик.

— Сейчас война, — ответила мать, собрав воедино все свои познания в английском. — Детские сады не работают. Пожалуйста, не оскорбляйте моего сына.

Марша вгляделась и поняла, что перед ней не очередная вертихвостка из Бронкса, с которой ее муж спутался на кривых дорожках черного рынка. Смуглая дама выбила ее из колеи. Марша забуксовала. Поняла: Фейгеле ее брань до лампочки.

Марша буркнула:

— Пащенки и приживалы!

А еще культурная называется. И вышла, сопровождаемая дочерьми (те даже не поцеловали папу).

— Фейгеле, — сказал Чик, — клянусь, это брак по расчету.

Мама собирала объедки нашей трапезы. Пустые чекушки свалила в обувную коробку, а оставшуюся икру убрала к Чику в тумбочку.

— А какие еще бывают браки?

— Брак с тобой, — ответил Чик.

— А жить мы станем в лесу — с Бемби и всеми спекулянтами.

Мы ушли, унося с собой обувную коробку, и больше в больнице не появлялись.

Стригущий лишай

Его называли бронкской заразой. Почему — не знаю. Но когда я в разгар лета или весны видел мальчика в большой шляпе, я точно знал, что под этой шляпой скрывается. Стригущий лишай. На голове появлялись круглые блямбы, похожие на жерла вулканов. Только в этих вулканах внутри была кожа, а по краям — корочка в форме колец Сатурна. А сами кольца напоминали жутких, дохлых розовых червей. Полиомиелит делал тебя калекой, а лишай — вообще неприкасаемым. Пока на тебе большая шляпа и под ней бритая голова — в школу ни ногой. Будь добр отсиживаться дома, пока блямбы не сойдут.

Лишайных я жалел, но держался от них подальше. Берегся на будущее: в сентябре начинался учебный год, и мне светило место в первом классе. Мама по-прежнему обожала читать, но заниматься со мной вместо детсада ей было недосуг: то карты надо сдавать, то командовать Чиковыми верблюдами. Бремя моего образования легло на папу, а он толком не умел ни читать, ни писать. Так что не он меня учил читать, а я его. Так и вращалась наша планета Палей-Чариных в противофазе со всеми другими планетами.

Папа купал палец в растворе магнезии и больше боксерскую перчатку не надевал, но в магазин возвращаться боялся. Что его так пугало на меховом рынке? Мама предложила пойти вместе с ним, но отец отказался.

— Ступай к своим верблюдам, — сказал он. — Меня проводит Малыш.

Вот так я впервые в жизни проехался на метро. За несколько дней до этого мне исполнилось шесть. Мы с папой оба были в коричневом — два солдата, да и только. Под землей мне понравилось. Лампы в вагоне то и дело помигивали, и я загадал желание: сбежать в туннели и жить там с крысами, без мамы-папы, без крова над головой, не Палей и не Чарин, а просто мальчик-крыса без родных и друзей. Не сбылось.

Мы вышли на станции Пенсильвания, и грубый солнечный свет ослепил меня. Я тер глаза. Шел, ничего перед собой не видя. Но не мог же я бросить папу одного. Мы перешли через какую-то большую улицу, поднялись на лифте и очутились перед металлической дверью с табличкой посредине. Буквы на ней я расщелкал, как орешки, потому что знал, что папин магазин называется «К-О-Р-О-Л-Е-В-С-К-А-Я М-Е-Х-О-В-А-Я К-О-Р-П-О-Р-А-Ц-И-Я». Я подпрыгнул, нажал на звонок, и мы с папой вошли. У меня закружилась голова. Никогда еще нигде я не слышал такого гвалта — аж пол под ногами трясся. Вокруг большущего стола сидели мужчины и женщины, они кричали, чертыхались, чихали, передразнивали друг друга, ножами и ножницами кромсая рулоны материи и перебрасывая полученные куски другим мужчинам и женщинам, которые ловили их на лету и подсовывали под движущиеся иглы швейных машин. Но при виде Сэма эта свистопляска прекратилась. Все побросали свои ножи-ножницы и сбежались пожать руку отцу и поглазеть на меня.

— Юный хозяин дома, — сказал отец. — Малыш. Сады позакрывали, сижу вот теперь с ним.

— Кто позакрывал?

— Начальники Бронкса, — ответил отец. — Экономят деньги — складывают к себе в карманы.

— А давайте обучим его какому-нибудь ремеслу. Раз мальчику не дают ходить в детский сад, профсоюз примет его, никуда не денется.

Какая-то толстая дама усадила меня к себе на колени, зажав между сердцем и швейной машиной. До педали я не доставал: ноги были коротки. Зато я мог, сжав в кулачках кусок ткани, совать его в машинные жвала и смотреть, как из него прямо на глазах получается половина жилета. Готового изделия папиной фабрики я так ни разу и не видел, равно как шкуры лисы-чернобурки. Видимо, мех было достать так же трудно, как кожу на обувь. Но как тогда фабрика шила жилеты на меху? Я спросил толстую даму.

— Это военная тайна, — сказала она.

Начальник укатил в Вашингтон, в военное министерство, на встречу с шишками из морского флота, но отцу указаний не требовалось. Он надел синий фартук и с удовольствием расхаживал по цеху. Кружил вокруг стола, подмигивая женщинам, похлопывая по спине мужчин, и отдавал распоряжения всем по очереди швейным машинам Королевского мехового магазина. Куда подевалась грусть-тоска — отец снова был вылитый Кларк Гейбл.

А я, пока папа ходил на работу, сидел дома. Его апатия передалась мне. У мамы было ее новое занятие, у папы — магазин и обязанности уполномоченного, у меня же — только зачитанная до дыр книга. Нельзя было вечно бегать с оленем по лесу. Пора было жить своей жизнью, а мне даже школу еще не нашли.