Смуглая дама из Белоруссии - [48]

— Вы же играете после обеда.

— Вольности я допускаю лишь в языке, но никак не с вами, дорогая Фейгеле. Ваш муж болен. Вылечить его я не могу, зато могу предложить вам сотню долларов за каждый день и пообещать, что лично прикачу барахло Чика в этот его вонючий ресторанишко.

— Белорусский, это лучшая еда в мире.

— А ничего плохого я меню и не вменяю. Так вы согласны на меня работать?

— А вы скажете всем в Бронксе, чтобы Чика не трогали?

— Пока я жив, никто его пальцем не коснется.

— Тогда я буду раздавать для вас карты… но что такое парные двойки?

Дарси расхохотался.

— Боже, обожаю эту женщину.

Он отменил прием, спровадил из кабинета всех пациентов, и остаток дня мы играли в покер в его частном салоне.

На всех уроках я со смуглой дамой не присутствовал. Надо было заботиться о папе. Мама готовила ему, меняла повязку, спала с ним в одной постели, но мыслями была за тридевять земель от сержанта Сэма. За мой счет мама наращивала свой словарный запас. Дарси обучил ее всем терминам, которыми пользуются крупье. Теперь она умела считать и раздавать фишки, метать карты на бархатную скатерть и каждую из них сопровождать прибауткой.

— Похоже, стрит-флеш… пара тузов… фул-хаус[80].

На первую игру мама взяла меня с собой. На ней было синее платье. Игроки не могли оторвать от Фейгеле глаз.

— Боже, — вымолвил Фред Р. Лайонс, глава нашего района. — Дарси, ты разбил мне сердце. Применить такое оружие! Это нечестно. Да будь у меня хоть флеш-рояль, рядом с ней я его в упор не увижу.

— Желаете поменять сдающего, мистер Лайонс?

— Да я тебе язык узлом завяжу. Она будет сдавать нам вечно.

— Это не цирковая зверюшка, мистер Лайонс. Это Фейгеле, и прошу вас так к ней и обращаться.

— Фейгеле, Фейгеле, — пробормотал глава Бронкса. — Да она Джоан Кроуфорд[81], лопни мои глаза.

— Кроуфорд, Джоан Кроуфорд, — поддакнул второй игрок.

— Она Фейгеле. Джоан Кроуфорд я бы и на порог не пустил. А ребенок — юный Чарин, для друзей — Малыш.

Однако Фред Р. Лайонс был не так уж не прав. Мама действительно могла сойти за Джоан Кроуфорд, только помоложе. Обе были смуглыми. Одна — урожденная Люсиль Ле Сюэр из Сан-Антонио, штат Техас. Другая — в девичестве Фанни Палей из Белоруссии. Одна, прежде чем сделаться смуглой дамой «Метро-Голдвин-Майер», задирала ноги в кордебалете и сдавала карты в Детройте. Другая, сирота, совершенствовала свой английский за самой аристократичной карточной игрой в Бронксе.

Дарси прозвал меня шерифом — дескать, я охраняю Фейгеле. Однако мама в охране не нуждалась. Я восседал на высоком стуле с приставленной к нему лесенкой — залезать и слезать, когда захочу. Лопал картофельные чипсы. Отвечал вместо Дарси на телефонные звонки. Распечатывал новые колоды, разрывая целлофан зубами, а мама тем временем курила сигареты, одну за другой, и напряженным взглядом темных глаз следила за игрой. Бывало, даже шлепала кого-нибудь по руке.

— Не подглядывайте к соседу, судья Джон.

Никто ей не перечил, никто не бурчал. Игрой заправляла Фейгеле. И вскоре за ее покерным столом стало не протолкнуться. Ей всегда оставляли чаевые, всегда делали щедрые подношения. В мои обязанности входило собирать рулоны пяти- и десятидолларовых банкнот и складывать их в карман рубашки. В ту вторую военную зиму мы почти разбогатели. Сержант Сэм со своим поврежденным пальцем мог сидеть дома. Теперь мы не зависели от его жалованья.

Мама стала подельницей Чика. Больше заниматься его товаром было некому. Прямиком из-за карточного стола она на черном лимузине районного главы ехала в «Суровые орлы» и там командовала Чиковыми верблюдами (сплошь домохозяйками и меховщиками на пенсии): говорила, что и куда относить. Повар приготовил полдник, положил его в коробку, и она отправилась с ним в «Ливанские кедры», а Малыш шагал рядом. Я — в одной из обувных коробок Дарси — пронес в больницу миниатюрные бутылочки шампанского.

Мамин спекулянт почти уже выздоровел. С носа и челюсти сняли повязки. Синяки под глазами едва зеленели. Лишь на губе оставался тонкий шрам. Мы зашли к Чику в палату, закрыли дверь и уселись на кровать. Я откупорил шампанское. Ели икру, похожую на пунцовые косточки яблока-китайки. Мама подогрела на калорифере блины. Еще у нас был русский кофейный торт, который мы запивали остывшим больничным чаем. Фейгеле захмелела, но не от шампанского, а от перенапряжения — попробуй уследи за полной комнатой игроков. У нее стали подергиваться веки. Она обняла нас с Чиком. Хотела станцевать с нами на кровати какой-то дикий бронкский канкан, но тут открылась дверь и вошла женщина, примерно ее возраста, длинноносая и унылая, похожая на старую деву. Она тоже несла корзинку с едой, и с ней шли две девочки с длинными носами и унылыми глазами. Ломать голову, кто они такие, не приходилось. Марша Эйзенштадт, страх и ужас школы «Уильям Говард Тафт», и ее дочери Корделия и Аннабель Ли.

Чик перепугался, но быстро, как и положено хорошему дельцу, сориентировался в обстановке.

— Марша, — сказал он, — заходи, познакомься с моим компаньоном, миссис Палей-Чарин.

— Палей с Парк-авеню? — уточнила Марша.

— Нет. С Шеридан-авеню и из Белоруссии.