Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков - [53]

В целом нормативная процедура, предшествовавшая замужеству дворянки, наряду с социально-этическим аспектом, представленным обоюдной договоренностью родов о браке, провозглашением будущих мужа и жены официальными женихом и невестой, формальным введением жениха в круг родных невесты, имела еще и существенный религиозный аспект. Вся совокупность досвадебных мероприятий включалась в общий контекст повседневной духовной жизни провинциального дворянства и в круг годовых традиционных празднеств. Вместе с тем отношение к браку как к событию особо торжественному, «важному событию в жизни»[777] наиболее отчетливо проявлялось в том, что предшествовавшие его заключению благословение, сговор и обручение жениха и невесты могли быть приурочены к великим праздникам церковного года. При этом православный образ жизни, который вела дворянская девушка, в том числе и в момент своего выхода замуж, должен был придавать ее социальному существованию определенный ценностный смысл.

Наконец, в практическую организацию замужества оказывались вовлеченными фактически все ближайшие родственники девушки, особенно женская их часть. Наиболее деятельное участие принимали незамужние тетушки невесты, что для них носило, разумеется, компенсаторный характер. События, предшествовавшие вступлению в брак, показывают, что одной из форм родственного общения в среде российского провинциального дворянства было совместное проведение церковных православных праздников. Реализовывавшийся при этом в масштабах дворянской семьи принцип соборности свидетельствует о том, что замужество дворянки имело особое значение для поддержания реальной родовой общности. В данной связи выход замуж может представлять интерес не только как конкретное событие частной жизни, но и как факт дворянской сословной культуры XVIII – середины XIX века.

Замужество было сопряжено с существенными переменами в сфере поведения и мировосприятия дворянки, с принятием ею на себя новых дел и обязательств, а также с необходимостью проявления постоянной заботы о сохранении семейного согласия как одной из норм христианского общежития и вместе с тем как формы выражения материнской гендерной роли. Однако благие устремления молодых девушек зачастую наталкивались на столь же решительное отторжение со стороны новоиспеченных мужей, особенно если в намерения последних не входило что-либо менять в привычном им состоянии эмоционального и бытового эгоцентризма.

Альтернативной формой заключения брака считался так называемый «тайный брак», реализовывавшийся как этнографический брак «увозом», когда родители по тем или иным причинам не давали согласия на замужество дочери, а она, напротив, стремилась к этому из‐за сильной романтической привязанности. Среди таких браков, заключавшихся исключительно по любви и по желанию девушки, встречались как счастливые, так и несчастливые истории. Возлюбленные «увозили» своих избранниц и из родительского дома (как гусарский ротмистр Андрей Васильевич Дуров Надежду Ивановну, урожденную Александрович[778]), и из института. А. Н. Энгельгардт вспоминала: «Про наш институт (московский Екатерининский. – А. Б.) было, например, известно, что лет за двадцать пять до моего поступления (в 1848 году, следовательно, речь идет о начале 1820‐х годов. – А. Б.) сын директрисы увез одну институтку и обвенчался с ней. Эта история в свое время наделала много шуму и передавалась институтками из рода в род»[779].

В крестьянской среде также была известна форма брака без согласия родных, называвшаяся венчанием «самоходкой»[780]. В этом случае заключение брака ставилось в зависимость от принятия именно девушкой решения о самовольном побеге.

При добровольности и обоюдном стремлении не всякая дворянская девушка могла набраться внутренней решимости обойтись без родительского благословения и пренебречь общественным осуждением[781], которому подлежал тайный брак, поэтому склонить ее к нему жениху было затруднительно. Иногда усилия оказывались безрезультатными, как в истории 1843 года шестнадцатилетней Софьи Андреевны, урожденной Бахметевой, испытывавшей сомнения на этот счет: «…Князь Вяземской… короткость обхождения своего с ея (В. П. Бахметевой. – А. Б.) дочерью безсовестно, непростительно, употребил во то убеждая ее при том согласиться на тайный брак к коему по словам его было уже им все приготовлено. Дочь ея прежде не соглашалась, но… по усиленным его убеждениям, к тому она стала колебаться…»[782]

Кроме того, организация отъезда и тайного венчания стоила немалых средств. Как передавала слова своего несостоявшегося зятя В. П. Бахметева, «Князь Вяземской сказал, что на сие нужны были ему 8-мь тысячь рублей ассигнациями которых он не мог достать еще»[783].

Реакция отца на тайный брак дочери характеризовалась той же «неумеренной строгостью», что и его отношение к ее эмоциональным предпочтениям, как показывает пример не достигшей 15-летия Надежды Ивановны, урожденной Александровичевой. Аргументы, служившие ее оправданию в глазах дочери, известной еще более неординарным поведением, не являлись таковыми для ее родителя, названного Н. А. Дуровой «величайшим деспотом в своем семействе»