Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков - [52]
При этом существовали определенные различия между относившимся к сфере социальных взаимоотношений дворянства принципиальным согласием родителей на брак дочери с их или ее избранником и имевшим высокий духовный смысл родительским благословением, служившим своеобразным залогом будущего семейного благополучия. Вероятно, поэтому мать, как более остро по сравнению с отцом переживавшая матримониальные перипетии дочери, даже приняв предложение о ее замужестве, должна была найти в себе душевные силы для того, чтобы благословить ее на это:
«Машинькина участь уже решена Князь с пятницы всякой день у нас, он приехал с Влади<славом(?)> Ивановичем Милюковым. Я думаю, что сего дня Л<юбовь> Л<оггиновна> решится их благословить…»[768]
Дворянская девушка же, действуя при совершении одного из важнейших «шагов» в своей жизни по родительскому благословению, проявляла тем самым христианское послушание, отказ от самоволия и упование на Промысел Божий. Однако даже сознательное «принесение себя в жертву» не могло компенсировать отсутствия чувства счастья, не говоря уже о вынужденном принятии на себя этой роли. Редко встречающиеся свидетельства мемуаристок о благополучно сложившейся жизни той или иной российской дворянки (как, например Марьи Федоровны Бояркиной[769] или Натальи Ивановны Вельяшевой[770]) выводят своеобразную «формулу счастья»: собственное эмоциональное предпочтение в девичестве – позитивная любовная история – удачный брак. При этом смысл жизни, вопреки высокопарным ожиданиям или, напротив, приписываемой женщинам пассивности, отождествлялся ими со способностью самой испытывать нерепрессируемое чувство любви: «Кузина пережила в юности своей счастливый роман с избранным ею женихом и много лет провела в счастливом замужестве. <…> Кузина, вспоминая свою юность, говорила, что жить можно только для того, чтобы любить!»[771]
Перефразируя мемуаристку современным научным языком, речь идет о состоявшейся женской сексуальности, не подлежащей «подавлению», о котором упоминает Г. Рубин и которое в преобладающем ряде случаев в XVIII – середине XIX века воспринималось как нормативное правило даже теми дворянками, кому оно доставляло наибольшие нравственные и физические страдания. Брак, заключенный по любви вопреки желанию матери девушки, оказывался счастливым даже при его экономической несостоятельности: «Наталия Ивановна и Василий Иванович были очень добры, любили друг друга и были счастливы, хотя он и разорялся от карт, но жена все ему прощала»[772].
В ряде случаев женские письма свидетельствуют о возможности физического насилия со стороны «развратного мужа»[773], доминировавшего в семье с позиции «грубой силы». Дворянка А. Щекина часто жаловалась своему брату И. М. Моторину на супруга, с которым отчаялась найти общий язык: «…мой муженек подбил мне глаза так что нелзя было недели две издому выдти…»[774]; «А муж толко иснабжает меня ругательством да побоями денги свои последнеи взял сто рублей проживать да буянить толко иговорит что ему дела додому нет изнать ничево нехочет»[775]; «…имея свой собственной дом, не имею воли располагать им, с марта месяца живу с малютками в половине сестрицы Авдотьи Егоровны, а в свою не могу ступить одною ногою без побой и ругательств, а о пособии для пропитания моего с детьми и говорить нечего, ибо Вам известна развратная жизнь его»[776].
Однако для части дворянок эти же факторы при определенных обстоятельствах становились основой поиска собственной идентичности, обретения себя в новом качестве, самостоятельной выработки более «удачной», с их точки зрения, жизненной стратегии, в контексте которой они овладевали навыками отстаивания своих интересов и позиционирования себя не в качестве жертвы, а человека, способного справиться с ситуацией.
