Сквозь страх - [5]

Лицо Василия Николаевича чуть разгладилось, и, слабо махну рукой, еле проронил: «Ревность обуяла. Ревность. Будь он неладна…»

Шамиль с улыбкой заметил: «Существует три вида ревнивцев: ревнивец-маньяк, человек с больным воображением; ревнивец-дурак, тот, кто досаждает своей жене понапрасну и, изводя ее придирками ревности, невольно толкает на измену; ревнивец-реалист или почвовед, изучающий почву, которая реально влияет на буйное произрастание его рогов».

Он простился с новыми своими знакомыми, когда окна комнаты начали прикрываться сизым пологом сумерек. Шамиль хотел оставить им лошадь с телегой, но они наотрез отказались.

Как только Измайлов оказался во дворе, к нему снова устремился знакомый клевачий петух.

— Никодимушка! — послышался нараспев беззаботный голос купчихи. — Ты опять за свое? Я тебе ужо задам. Будешь у меня голодным почивать.

И снова рябой петух, к удивлению юноши, мирно отступил и, похлопав крыльями, исчез в курятнике. «Что ж, эта купчиха только и присматривает за Никодимом, как за малым дитем? Хотя на то она и купчиха, чтоб спать, сладко есть да в окошко глядеть, как справляет свои петушиные обязанности ее любимец Никодим. И никаких больше забот! Во житуха!» — размышлял Измайлов, глядя на холеную женщину, с любопытством взиравшую на него.

— Куда же ты, мужичок, на ночь-то глядя? Иль некому пригреть, приголубить. А? Зашел бы чайку попить. Хозяин-то по делам в Казань подался…

Юноша, никак не ожидавший этих игриво произнесенных слов, покраснел и не нашелся, что ей ответить. Он понятия не имел, что и купчихи, кроме того что сладко едят, наряжаются, как куклы, пребывают в блаженности, еще кое-чем интересуются. Взгляд Шамиля упал на белые, изнеженные руки хозяйки с длинными, ровно обточенными ногтями. «Ишь какие красивые ручки у ней, — подумал он, — не иначе как ей и ложку ко рту подносит муж или прислуга. Во ленивица-то!» И Измайлов осуждающе посмотрел на эту разряженную женщину.

Ему с молоком матери передали, а потом внушили опасаться праздности и лености, как страшной проказы, чумы, как самого низменного поведения, ибо, кроме того что леность, как известно, мать всех пороков, она еще, в первую очередь, родительница нищеты и является по своей сути преступлением человека против самого себя, которое может квалифицироваться тихим незаметным самоубийством. И как всякое самоубийство, оно, к сожалению, не подсудно закону. Но все-таки подсудно собственной совести.

Купчиха, узрев этот взгляд юноши, передернула плечами и с равнодушием на лице закрыла за собой дверь. Она подумала, что ее осуждают за легкомыслие, за готовность на безнравственный поступок, на который ее толкает холеная сытая плоть, образ жизни.

Шамиль поспешил выехать со двора. Улица, по которой он поехал, уже погружалась в сизую мглу, настоянную на запахе вечерней сырости, поднимавшейся с земли жидким туманом. И в небольшом отдалении контуры домов и амбаров расплывались. В конце улицы, сквозь мглисто-туманную дымку, устремился к небу высокий минарет мечети с еле заметным полумесяцем, над которым висели пепельно-серые облака. Ветер бесследно исчез, словно не желал беспокоить дремотную тишину этой неширокой улицы. Эту идиллию не нарушала и рваная цепочка темных кукольных фигурок, бесшумно двигавшихся о двор мечети.

Когда Измайлов миновал духовное заведение с его молчаливыми безликими прихожанами, кто-то воскликнул:

— Ба! Да никак лошадь Нагим-бая домой возвращается. Ведь ее говорили, угнали на базаре.

— И верно! Лошадь его, — отозвался хриплый старческий голос. — Этот гнедой — украшение конюшни купца Галятдинова.

Шамиль остановил лошадь и громко спросил:

— Эй! Правоверные! Где тут купец Галятдинов живет?

— Зачем тебе знать его дом? Ты, джигит, отпусти поводья, и лошадь тебя сама привезет, — с усмешкой ответил старик. И, с любопытством вглядываясь в Шамиля, добавил: — Вон, за углом его дом.

Измайлов последовал совету старика. Действительно, лошадь сама завернула к большому двухэтажному кирпичному дому и остановилась у ворот. Чуть поодаль от ворот, на скамейке сидели несколько девчат и ребят и о чем-то горячо спорили.

— Скажите, — обратился к ним Измайлов, — здесь живут Галядиновы?

— Здесь. А ты кто таков будешь? — Вперед из толпы вышел упитанный парень и встал перед ним подбоченившись, словно вызывал незнакомца помериться силой.

— Лошадь хочу им вернуть…

— Дак это ты, гад, угнал их лошадь?.. — Верзила ринулся вперед и стащил ездового с телеги. — Да за такие шутки у нас здесь убивают на месте. Это ж воровство. — И прежде чем Шамиль успел ему объяснить, все как было, тот принялся волтузить его.

Измайлов перехватил руку драчуна, быстро повернулся к нему спиной и перебросил верзилу через себя. Тот тяжело, как куль, плюхнулся в сточную канаву, наполовину заполненную дождевой водой. Брызги фонтаном полетели из-под грузного тела по обе стороны канавы. Парень, казалось, не мог понять, что с ним произошло; он неуклюже поднялся на ноги, зачем-то взмахнул руками, потоптался на месте, стоя по колено в воде. И только дружный смех толпы привел его в себя.

— Ах ты, стручок зеленый! Да я тебя сейчас пополам сломаю! — Верзила грозно двинулся на обидчика.