Скорина - [123]

Все это подмывало его, как речная вода берег, закручивало, как водоворот, подслушивало татаканье сердца его, как подслушивает эхо в бору голоса людские. Это неотступно его преследовало, и тому причин было — не сосчитать. Вон какая превосходная «Божественная комедия» Данте — в завершенной троичности своей: три части, по тридцать три главы каждая, написанная терцинами. А у него, Скорины? Не комедия — трагедия! Рая ему не видать. Это он лишь в аду и в чистилище побывал, дважды становясь возле печатного станка. И это он так сдерживает свои торжественные обещания — умножать славу академии Краковской, умножать славу Падуанского университета?!

Магический свет чисел! Весь мир для него, Скорины, теперь заключался в нем, словно стал для него на место света Фаворского. Солнце и тьма, день и ночь, радость и горе — всегда в паре. Возвышается над ними божественность — троица, русалия. И Скорина жил теперь только одним — неутолимым, как жажда в пустыне, желанием полностью проявить себя в Завершенности, Превосходно-сти. Но без третьего раза когда и какое дело на земле было завершенным, превосходным? Месяцу в небе одному — можно, однако не звездам, лучащимся в созвездьях. Орион — его созвездье. И месяц — друг его, Скорины, в трех своих ипостасях — молодой, полный, ущербный. Солнце — знак вечной нерушимости, круг. Месяц — знак изменчивости, обновления. И хотя под формулу троичности не подходит месяц, поскольку он полный не в третьем разе, а во втором, Скорину привлекает именно полный месяц, но чтоб не во втором разе, а в третьем...

И не хочет Скорина думать, что три раза у него уже были: первый — на Старом Мясте в Праге, второй — в 1522 году, третий — в 1525-м, что полноту и завершение познал он во втором разе, а теперь, как месяц, — на ущербе. Не хочет так думать, потому что — он убежден — «Малая подорожная книжка» и «Апостол» в Вильне — это раз второй в городе втором, а не третьем, это при господаре втором, а не третьем. А? Кто ж тогда его господарь — первый, второй? Кто будет третьим?.. Фердинанд с Градчан в его Библию на Старом Мясте совсем не вмешивался. Иное дело — Жигимонт, — в 1533 году, после познаньской эпопеи и особенно — после ноября 1532 года, когда на Вавеле он из рук Жигимонта получил две привилегии. Ну так что же, король Жигимонт твой король, Франтишек, или не твой?..

— Мой, ибо я — виленец, гражданин Вильны, — мог бы ответить на это Скорина, однако он молчит, не отвечает, думает.

«Язык до Киева доведет», — говорила раньше вся Русь, в своем единстве многоплеменном и на землях его Полотчины располагавшаяся. В Киев? Нет! Ибо не в Киев сейчас ведут все дороги, — вся католическая Европа, и католическая Корона, и католическая Литва утверждают, что ведут они сейчас в Рим. Католик Скорина, почему же не в Рим ты собираешься, а из Рима? Неужто Рим для тебя — не вечный город, не священный? Священный, и все же он думает не о Риме, хотя Рим, наверное, думал о нем не однажды и, конечно же, видел в нем блудного сына своего. Ведь не могли же о делах Скорины не писать свои доносы папе в Рим прелаты его из Праги, Вроцлава, Вильны. Мог писать даже сам епископ виленский Ян, который, вполне вероятно, и приближал-то Скорику к себе для того, чтобы дело его попридержать, чтобы мысль его укротить.

Киев? Нет, Скорину зовет не он. Его зовет Киевом рожденное, извечное. И понимает Скорина: то предки его, вышедшие из Руси, что называлась Киевской, передали ему этот зов — памяти, крови. То они, его мать и отец, в многоязыкий мир отправив со словом Белой Руси, ему этот выбор предуготовили, предначертав и решение, что зреет в нем.

...Он помнит, не позабыл он видения своего на полоцком пожарище: как словно меж двумя стенами стоял он, только бревна в стенах не лежали друг на друге, как в хате, сруб которой — венчиком, а высились торчмя. Венца славы искать здесь? Безумие! Да и венец не славы его беспокоит, а дела!.. И, как видел, видит он: огненные столбы то сходятся, и, как сплошная кровавая заря, горит одновременно и восток и запад, то расступаются те огненные столбы и в проемах между ними — синева, а на фоне синевы на востоке — никогда не виденный им в реальности лик Василия Ивановича, на западе — лик еще более постаревшего Жигимонта. Он — меж двух огней, что огнем друг друга только и гасят, глушат, в то время как любой огонь затаптывать нужно. Нужно пройти через огонь, чтоб затоптать его. Нужно!

Кони рвутся через тот огонь: белый конь с Погони, конница воеводы Василия Годунова — под всадниками тоже белые скакуны. Такие кони не затопчут огня — еще больше вскопытят его!.. Был бы он, Скорина, факиром, укротителем огня! А, впрочем, хорошо, что не факир, тем более — не факир на час, а путник, жаждущий вечного мира, согласия, мудрости, добрых обычаев, слюба-согласия братьев-соседей, людей посполитых на земле. Все его дело в конечном счете — ради людей посполитых. Этим он как бы возвышает себя и над королем Жигимонтом, и над великим князем Василием Ивановичем. Не самолично себя возвышает над ними — его возвышает над ними его книга, необходимая и тут, и там, чтоб и монархи и подданные были в равной мере предуготовлены к разуму совершенному, общежитию совершенному.