Скорина - [125]

В Вильне Роман пробыл всего несколько дней и поехал снова в Гданьск — на службу к немцам. А службы у епископа Яна для Скорины уже не было, и это лишний раз вынуждало его искать третий заход к печатному станку. «Тысяча дьяволов! — мог бы тут, как пан Твардовский, воскликнуть Скорина. — Тысяча дьяволов на вашу голову, кто любезность ко мне короля своей нелюбезностью кроет, кто завидует ей, кто радуется моему отлучению от Белого зала капитула!.. Но это отлучение, злопыхатели, — оно же и возвращает меня к долу, к настоящему!..»

Прошло какое-то время, и 10 июня 1533 года Жигимонт с Боной покидали Краков, торопясь в Литву. То было второе по счету путешествие Боны Сфорцы в Великое княжество Литовское, и продлится оно по сути целых три года, поскольку очень уж много дел набралось у королевы Боны в Великом княжестве Литовском. Знал или не знал Франтишек Скорина, что в Вильну едет королевская чета, неизвестно, но так или иначе в те дни Скорине было весьма тяжело, потому что он уже окончательно понял, кто и почему не даст ему дела делать тут, в Литве, в Великом княжестве Литовском, и ясно осознал, куда пролегает ныне возможная для него дорога и где ныне возможная и полная ждет его удача. И особенно тяжело Скорине было на этот раз от того, что принятым уже в своей душе решением он обижал короля Жигимонта со всей его большою милостью к нему, Скорине, со всем его королевским дозволением ему, Скорине, продолжать дела свои малые и большие. С одной стороны, Скорина отчетливо понимал, что Жигимонт покровителем непосредственно книгопечатания, которое стало уделом его жизни, не был. С другой — тут, в Речи Посполитой, он пребывал под полной опекой короля Жигимонта, охраняемый его привилегиями, о которых можно было только мечтать и за которые можно было только благодарить. Но ведь был же он когда-то благодарен за привилегии и Альбрехту Прусскому. Так что же — и сейчас безоглядно все бросить, точно в некоем бездумье, точно в кошки-мышки играясь? Так что же — и эти привилегии всеопекунства над главным делом твоим поменять уже на сиверный ветер, бьющий в лицо, на рискованное путешествие в незнаемое, на журавля в небе?..

Слышал бы ты, Франтишек, пророчества блаженной Огней на ступеньках познаньской твоей темницы, может, в год 1533-й и не поехал бы из Вильны в ту сторону, в которую поехал. Хотя, по-видпмому, все равно поехал бы, потому что не поехать туда ты просто не мог: все твои дороги вели только туда, дороги Великого Печатника, великого деятеля русчизны, Белой Руси. Ты искал себе настоящего опекуна, заступника...

Не обижайся, Старый Жигимонт: лишь тебя одного и назвал он «наиласкавшим господарем» своим, — значит, уважал, значит, любил. И не измену тебе замышлял, как Михаил Глинский, потому что с книгой, в которой называл тебя не только «наиласкавшим господарем» своим, но и королем польским, великим князем литовским, русским, жемойтским, отправился он на восток — в Москву.

Но как же мог не обидеться на Скорину король Жигимонт, если того города, куда поедет Скорина, он в привилегии своей не упоминал. Утверждал: «И пусть названный доктор Франциск в том городе и в том месте, которые он изберет себе для жительства, будет вызволен и свободен от всяких повинностей и городских служб...» «Изберет... Что? Москву, мне, Жигимонту, неподвластную?! А ведь избрал! Неужто ему, почти уже ставшему моим любимцем, не нашлось по нраву города в Великом княжестве Литовском, в Короне?!»

Король переживал. Король был столь взволнован, что, будучи обычно сдержанным в словах, стал необычайно говорливым, и та возбужденность его сильно врезалась в память его тринадцатилетнему сыну, который и спустя 20 лет — в 1553 году — все еще помнил то, что случилось в пору его отрочества, и в одной из своих цидулок отмечал: «...когда вот во время правления нашего покойного отца один его подданный, руководствуясь богоугодным желанием, постарался святое письмо на русском языке напечатать и издать да пошел в Москву, книги его по приказу князя публично были там сожжены...» У сына покойного Жигимонта, который адресовал приведенные нами слова папе римскому, были свои основания писать так, как он писал: Иван IV, Грозный, именно в тот год предпринимал энергичные попытки получить из рук папы Юлиана III королевскую корону. Поэтому отца его, Василия Ивановича, и бесчестил перед папой римским Жигимонт Август, сваливая вину за сожжение скорининских книг на безвинного. Василия Ивановича к тому времени в живых уже не было. Но Скорина действительно отправлялся в Москву, когда Василий Иванович еще здравствовал...

Как же не в пору, как рано решил Скорина искать свой третий раз в Москве! Точная дата выезда его из Вцльны неизвестна, как, впрочем, и прибытия в Москву. Но все, возможно, складывалось и таким образом. С 21 сентября 1533 года Василия Ивановича в Москве не было: сначала царь молился в Троице-Сергиевом монастыре, а из монастыря поехал на Волок Дамский, в село Озерецкое — поразвлечься охотой. На Волоке Василий III заболел. Прибывали из Москвы лекари — Николай Булев, Феофил, а нога великого князя гнила, гноилась. До самой зимы промучился Василий III вдали от Москвы и умер в ночь с 3-го на 4 декабря 1533 года. На руках у своей второй жены — молодой Елены Глинской — он оставил двух своих малолетних сыновей — глухонемого Юрия и трехлетнего Ивана, будущего Грозного. Согласно великокняжеской воле, выраженной Василием III перед смертью, регентшей становилась его жена Елена, а великим князем должно было избрать младшего сына Ивана. Но молодую вдову с детьми митрополит Даниил предоставил попечению судьбы — вывез их из Москвы, определил им жить от нее подальше и стал вершить все дела в столице самолично, оказавшись коварней всех своих предшественников, вместе взятых, — и епископа Геннадия Новгородского, который ереси на Руси Московской в злобе называл «литовскими окаанными делами», и игумена Волоколамского монастыря Иосифа Волоцкого, который вещал, что еретика «руками убити или молитвой едино есть», и Стефана Пермского, который учил «не выситься словесами книжными». На чей же суд ты приехал со своим «Апостолом», Скорина — на суд митрополита Даниила? Да еще в междуцарствие?..