Скорина - [126]
А насколько Скорина поторопился, о том не скажет ему также и огонь, который сожжет его «Апостола», не скажет митрополит Даниил.
И митрополит Даниил очень долго поворачивал и так и этак солидный — во все его три с половиной сотни страниц — томище «Апостола», не то прикидывая книгу на вес, не то взвешивая таким образом свои собственные тяжкие-тяжкие думы.
— Не Лютера ли постыдного ересь сие?.. — первое, что вслух спросил митрополит Даниил, никому — разве только самому себе — не адресуя своего вопроса.
Скорина не промолчал:
— Изобретение, ваше высокопреосвященство, достойнейшего Гутенберга Иоанна из Могунции, который назвал сие искусством над искусством, наукой над наукой...
— Гм?.. — продолжал туда-сюда поворачивать в руках скорининский фолиант митрополит Даниил, пока не приковал его взгляда титульный лист книги. Митрополит видел, читал:
Взглянул на нижнюю виньетку: слева — солнце с человеческим ликом и прижимающийся к его круглой щеке серповидный молодой месяц, в который вписан профильный абрис лица; справа — совсем непонятные треугольники неизвестного ему и другого печатного знака Скорины. Все более мрачнея, наконец процедил:
— Фран...цис..жом! Латиняне сии!.. Соглядатай папы римского?..
Такой вопрос для Франтишека Скорины был неожидан.
— Начинается... А чем кончается?..
И тяжелые черные глаза митрополита уже уткнулись в общее послесловие ко всем частям «Апостола» — в те строки, в которых говорилось о Жигимонте: «...при держании наласкавшего господаря Жыкгымонта Казйміровича, короля полского и вѣликого князя литовъского, и рускаго...»
— Рускаго?.. — сурово переспросил митрополит Даниил, испытующе поглядывая на Скорину. — Не успел преставиться, в бозе почить, вечная память ему, государь наш Василий Иванович, а сей...
Кто сей, Скорине было ясно, хоть совсем не ясно ему было, кто, по мнению и замыслу митрополита Даниила, должен после смерти Василия Ивановича великокняжить в Москве. И тут Скорина со всей очевидностью понял, что он в Москве не ко времени и что, придя сюда и не будучи тут принятым из-за короля Жигимонта, по существу, из-за короля Жигимонта потерпев тут поражение, он вновь под защиту короля Жигимонта уже вернуться не может.
Но и Москву, и — две-три недели спустя — Вильну Скорина будет оставлять не как загнанное в угол, побитое и посрамленное существо. Стыда не было — было чувство исполненного долга.
Пусть он поспешил сюда или не вовремя прибыл, но теперь придет кто-то другой и сюда и кто-то другой отсюда и в Полоцк, и в Вильну, и в Львов придет. Так что он и вовремя пришел, чтобы путь своим последователям проложить. А если в чем он, может, когда-нибудь и ошибался, то он ведь словом своим тисненым просил уже люд посполитый в том его при надобности поправить. Но тут он не ошибся, нет! Сеятель потому и сеятель, что сеет. А идти, чтобы сеять, туда, где еще не засеяно, разве это ошибка? Такие хождения не забываются: что ходил — помянуто будет; что дело свое делал, продолжал — помянуто будет; что служил единению людей, что учил их единению книгой своей «белорусцей» — помянуто будет!..
И не баннита[184] он, хоть судьба его, начиная с Москвы, и может показаться судьбою изгнанника, а правильней сказать — самоизгнанника. Уходя сюда, он сам ведь осудил себя на изгнание из Вильны и Полоцка. Хотя... корить себя за этот шаг не корил, потому что не изменял королю, как Михаил Глинский, потому что, как и Богдан Онков до него, ехал сюда купцом, воспользовавшись мирным летом. А у купцов закон единый, и Жигимонтом он тоже подписан, а не только Василием Ивановичем, и ту перемирную грамоту вмиг может вынуть из-под кожуха Франтишек Скорина и показать любому глазу: «А нашим купцом изо всих наших земль во вси твои земли приехати им и отехатп добровольно без всяких зачепок». Вот он, Скорина, купец, и приехал добровольно из Вильны в Москву и отъедет «без всяких зачепок». Если б не умер Василий Иванович, не торопился бы отъезжать и Скорина — столько ждал его в Москве и не дождался. А чего тут ждать теперь? Чтоб и его, как Максима Грека, митрополит Даниил услал на край севера?! Куну[185] воздел на его руку печатника, а то и на шею, приковал к столбу?! Нет!..
Но болела, ой как болела душа Великого Печатника, что он не может в Москве остаться, что не может осуществить тут главный свой замысел, всю мудрость, величие и славу которого он сам понимает. Дело жизни его — это ж дело жизни его, и оно — ради торжества книги, ради человека совершенного, разума совершенного — при боге, при справедливости. Не умер бы великий князь московский Василий Иванович, все это, может, и осуществилось бы. С митрополитом Даниилом — не осуществилось...
...И оставлял Франтишек Скорина сперва Москву, а спустя недели две-три — и Вильну. Стоял февраль — сырой, ветреный, зябкий. Медницкие ворота от бесконечной мороси почернели. Тайно вернувшись в Вильну, тайно ее Франтишек Скорина и покидал. Не один — с детьми. Симеонка уже вытянулся в рослого мальчугана; Франтишеку только исполнилось четыре, и отец Франтишек нес его на руках. Выходили, чтоб не обращать на себя внимания. В эту свою дорогу детей своих милых Скорп-на не взять не мог, — он знал, что если не возьмет, то в последний раз на них, прощаясь, он смотреть будет. И взял с собой Франтишек Скорина, кроме детей, еще и завернутый в холщовый платочек, промерзший комочек виленской землицы — с могилы Маргариты. На фурах, запряженных по просьбе заказчика тремя белыми конями, в разрисованных еще полоцкими цветистыми узорами сундуках лежали и «Малая подорожная книжка», и «Деяния апостолов». Но кони ждали Скорину не возле Медницких, бывших Кревских, будущих Остробрамских, ворот, а, как было условлено, в третьем или в четвертом привиленском перелеске. Скорине хотелось, чтоб тот перелесок оказался по счету все-таки третьим.
