Скорина - [128]

Доктор Иоганн Фауст умер около 1540 года. Его личность стала прототипом одноименного героя великой трагедии великого немецкого поэта Иоганна Вольфганга Гёте.

Легендарная фигура пана Твардовского вдохновила великого польского поэта Адама Мицкевича на создание посвященной ему и названной именем его жены весьма известной баллады. Относительно реального исторического существования пана Твардовского есть несколько версий. По одной из них считается, что великий мистр магии жил в XV столетии, по другим — то ли в первой половине XVI столетия, то ли в самой середине его, — во времена правления Жигимонта Августа. Людей с фамилией Твардовский в XV и в XVI веках было много как в Короне, так и в Великом княжестве Литовском. Однако некоторые историки полагают, что в фольклорно-литературную традицию она попала как перевод фамилии выходца из Нюрнбергии — Лоренца Дура, который вроде бы даже был учеником доктора Фауста, как раз в 1532 году проживавшего в Нюрнберге. Впервые в литературные бумаги фамилия Твардовского угодила благодаря Лукашу Гурницкому — в 1556 году: он внес ее в свою книгу «Польский дворянин».

Голем — не умирал. Этот образ из еврейского фольклора средневековой Праги стал прототипом литературного героя, главного в повести «Голем», написанной немецким писателем Густавом Мейринком, родившимся в 1868 году.

Станислав Станьчик — умер, но когда, неизвестно. Шутами, как и поэтами, не становятся, а рождаются. И нет династии шутов. У династии Ягеллонов Станьчик был один, зато он стал литературным героем очень многих произведений польской словесности. Но апогеем его славы в искусстве явился его портрет, нарисованный в 1862 году знаменитейшим живописцем Польши Яном Матейко. Станьчик у Матейко сидит возле стола в кресле, будто на троне, в роскошно драпированной ярким атласом комнате. Сидит перед окном, в котором виднеется одна из вавельских башен с часами, которые, кажется, только что отбили самые исторические минуты этого мира. Но не в окно, не на часы истории смотрит у Матейки Станьчик: он весь — сгорбленный, с вытянутыми вперед ногами, со сцепленными в пальцах руками, — он глядит не перед собой, а в себя, во что-то свое. И только с колокольцами-побрякушками и, точно у гномика, островерхий колпак на его голове напоминает, что он — шут. Шут, однако ж, не гном, не пигмей, — сухопарый, моложавый, внутренне сосредоточенный, глубоко задумавшийся!..

На портрете не видно, что перед нами — в прошлом рыцарь, человек мужественного меча, участник грозных походов на турок, и неспроста ведь историки говорят, что будто бы не только за свое шутовство брал дукаты из казны Жигимонта реальный исторический Станьчик, но и за раны, полученные в доблестной молодости своей.

Неизвестно, когда умер и где похоронен еще один человек — любимый песенник Жигимонта на Вавеле белорусский гусляр Чурилка. И где тот художник, который посадит его, не как Матейко Станьчика, в кресло в комнате с белым кусочком окна, недозанавешенного богатыми гобеленами и фалдистыми пасмами атласа, а под вековечным дубом на замшелом валуне, с гуслями на коленях, а возле — на тихой траве — заслушавшегося его песней короля.

На картине у Яна Матейко через окно видны не только часы и стрелки на них, но и хвост кометы, пролетающей над вавельской башней. Комета — примета, ворожба. Что ж ворожила она Станьчику, вавельской башне, Чурилке, тоже ведь с Вавеля за ней наблюдавшему?..

Люди — чуткие, и люди вместе с тем — нечуткие. Чутким был Жигимонт, когда слушал песни Чурилкины. А когда оставлял Чурилку на Вавеле, и особенно когда отправлялся в тот край, о котором грустили песни Чурилкины?

Молчал о своем на Вавеле Станьчик. молчал о своем — Чурилка, молчат до сих пор о своем башни седого Вавеля, молчат и Остробрамские ворота в Вильне, которые помнят последний обращенный к ним взгляд Франтишека Скорины.

3. POST POST SCRIPTUM

У птиц всегда остается недопетое, у деревьев — недошумленное, у человека — недоговоренное. Так оно было и в средневековье, когда тоже не успевали за всю свою жизнь договорить что-то и короли, и шуты, и ученые мужи, и чернокнижники, и отцы детей, и дети отцов...

Из героев этой книги не договорили о боге и Франтишек Скорина и король Жигимонт. Жигимонт Старый недоговорил еще и о колоколе своем, по его желанию на Вавельскую колокольню поднятом, — о самом большом колоколе на Вавеле и во всей Речи Посполитой, который в народе польском станет называться колоколом-Зыгмунтом и будет до скончания века напоминать ему своим перезвоном о недоговоренном на земле Жигимонтом Старым...

Но более всего недоговоренного остается у словоохотливых. А разве не ими были Прекрасные цветки средневековья?..

Вот пан Твардовский: у него постоянно вертелась на языке поговорка, что не так страшен черт, как его малюют, но он так ни разу и не воспользовался ею, как ни разу не подчеркнул, чем же объясняется его пристрастие к ошмянскому акценту. А дело тут было не просто в некой изящности выговора, а в том, что, понимая не только польский, белорусский, немецкий, французский и английский языки, пан Твардовский знал, что слово «ошмяна» по-литовски означает «лезвие», «острие». Ходить по лезвию чего-то, быть на острие чего-то — о, пану Твардовскому это всегда нравилось, но, по-видимому, при застенчивом Скорине и он становился чуточку стеснительнее и потому всего-всего о своем самом-самом недоговаривал.