Скорина - [129]

Казалось бы, никакой застенчивостью не отличался и доктор Фауст, однако и он, например, так и не вспомнил о своем прапрапра... , каковым считал Фаустула-пастуха, нашедшего некогда над Тибром близнецов Ромула и Рема и отнесшего их к себе домой на Палатинский холм. И втайне доктор Фауст всегда очень боялся, что кто-нибудь выведет его фамилию из вульгарного слова «кулак». И проступал в том беспокойстве один весьма существенный нюанс. Как известно, у земляков великого доктора магии слова «faust» и «fest» в произношении путались — особенно в Баварии, Тюрингии, Страсбургии. И поэтому доктор Фауст настойчиво выводил и для себя, и для других свою фамилию .не из путаницы немецкого плебса, а из благородной латыни. И сколь ни богато самыми исключительными смыслами немецкое слово Fest, так как означает не только «праздник», но и «силу, прочность, надежность, нерушимость, определенность, постоянство, заговоренность, зачарованность», доктор Фауст всегда наотрез отказывался от него уже лишь потому, что это слово для его соотечественников значило прежде всего «твердый», а уж затем все остальное, и это обстоятельство, но разумению Фауста, могло поставить его, ' доктора магии, на одну и ту же доску с недоучкой Краковской академии, как называл он про себя пана Твардовского.

И невысказанное Великому Печатнику паном Твардовским и доктором Фаустом также составило важный момент в том словесно-смысловом узле, который они за все время своего препирательства так и не развязали, потому что с головой ушли в прозу жизни, а не в ее поэзию. Как ни вертелся на языке у пана Твардовского, да так и не слетел упрек в том, что и фряшками[186] Великий Печатник балуется, и каноны не только переводит, но и свои собственные втихую пописывает и даже акростихом напечатал в книге.

И, таким образом, зная и об этом намерении своего собрата по магии пана Твардовского, доктор Фауст наготове держал еще никем не молвленное и, ему казалось, лишь его пониманию доступное слово о cursus planus и cursus velox Скорины, — слово, которое, будь оно им сказано, прозвучало б так:

— Кто это говорит, что Эрмолаю Барбаре принадлежит утверждение: «Я знаю только двух богов — Христа и словесность»? Но то же самое сказал бы и Ян из Стобницы, и сказали б вы, его ученик Францискус. И если мы от вас ничего подобного не услышали, то, значит, вы попросту не договорили. Ведь что это, спрашиваю я вас, как не торжество cursus planus и cursus velox. Что это, дорогие мои коллеги, Прекрасные цветки средневековья?!

И тут он, Иоганн Фауст, раскрыв книгу Юдифи, читал бы, читал бы:

«Понеже от прирожения звери, ходящие в пустыни, знають ямы своя; птицы, летающие по возъдуху, ведаютъ гнезды своя; рибы. плывающие по море и в реках, чують виры своя; пчелы и тым подобная боронять ульев своих, — тако ж и люди, игде зродилися и ускормлены суть по бозе, к тому месту великую ласку имають...»

Вот где ваши, Францискус, бессмертные cursus planus и cursus velox в их нераздельности! Вот с чего будут начинаться Хрестоматии поэзии люда полоцкого, люда Белой Руси, люда славной славянщины! Вот!..

Однако все это недоговоренным так и осталось у доктора Фауста, и он аж до последнего своего дыхания сожалел, что не высказал тех добрых слов своих Скорине.

А Скорина, когда уже прошел Вильну после Познани, Москву — после Вильны, Прагу с ее Градчанами — вновь после Вильны, по дороге из Праги в Нойштадт — с 200 золотыми гульденами, которые выплатила ему Богемская камора, шагал себе по той дороге, думая, что, может, Нойштадт станет, наконец, третьим городом его печатничества. И рассуждал Скорина: «Я люблю тебя — город моего времени, — и Стара Място пражское, и вас, древние звонницы Полоцка, Вильны, Кракова. Но судьба моя новая, — не ждет ли она меня в этом новом городе — в Нойштадте?»

И было так, что в одной из заштатных придорожных харчевен вблизи Нойштадта, по-видимому, как птица в предосенье, чувствуя свой недалекий и безвозвратный отлет из края заветного, вспомнил Скорина иную корчму на подъезде к Вильне, вспомнил племянника своего Романа Скоринича, с которым тогда возвращался из Кракова в Вильну с привилегиями Жигимонта. Все обещало надежду, и он веселился. И радовался его веселью молодой Роман, как только может радоваться человек, у которого жизнь еще впереди.

«Роман теперь в Гданьске, все в немцах, как я в чехах. Неужто нам, полочанам, — думал Скорина, — нам, сынам Белой Руси, судьба такая неприкаянная выпала на свете — рассыпаться по этому белому свету и рассыпаться, дома утешения не обретая?..» Так думал Скорина в харчевне возле Нойштадта — на последней известной нам сегодня дороге своей жизни. И что это недоговоренным осталось у них с племянником Романом тогда — близ Вильны, — вспоминал Скорина, — что?!

А ведь это ж тогда Роман, — молодой, красивый, а голос-то, что у соловушки, — взял да запел песню, которая всегда Скорине душу переворачивала. Вел ее Роман-ка хорошо, звонко:

— Не разливайся, мой тихий Дунай,

Не заливай зеленые луга,

Ходит там, бродит олень,

Ходит олень — золотые рога...

И ходил он, золотой олень, и вроде подходил к крыльцу того постоялого двора, становился передними ногами на крыльцо, поднималась высоко-высоко корона его рогов, и столько в той короне рогов было, сколько было тогда ему, Скорине, лет. (А сколько рогов в той золотой короне сейчас? — думает Скорина, мыслью мысль перебивая.) И когда посветлело в той привиленской корчме от рогов оленя, поднятых им к узкому проему окна, тогда неожиданно у Романа и спросил Франтишек: