Скорина - [122]

Ты один здесь, Скорина, как солнце в полуденном небе; ты один здесь, Скорина, как месяц в полуночном небе!..

Да! Скорина думает, что он здесь один. Но так бы не думало, если б думать могло, одинокое солнце; но так бы не думал, если б думать мог, одинокий месяц. Да так бы не думало и улыбающееся, искрящееся лучами солнце с печатного сигнета Франциска Скорины, не думал бы и молодой месяц, щекой прильнувший к мудрой улыбке солнца на том же скорининском сигнете, — не думали б, если б думать могли. И не думали б прежде всего потому, что в памяти их оставались бы те же разглагольствования Прекрасных цветков средневековья. Ведь в жизни все, что было, кем-то или чем-то помнится. Скорина полагал, что он — одинок, солнце и месяц считали иначе. Да и сам Скорина взглянул бы на все по-иному, обладай в свое время доктор Фауст магическим даром вызова и сил, ему неподвластных и упоминаемых им только всуе. А произносил когда-то доктор Фауст в пражской типографии Павла Северина имена Джордано Бруно, Жанны д’Арк, Мигеля Сервета, Казимира Лыщинского, Яна Гуса, Мартина Лютера, Эразма Роттердамского, Томаса Мюнцера. Но вызвать их для лицезрения — это было не в его власти, ибо властью он обладал не той, — не светлокнижной, а чернокнижной. Да и разве захотел бы он удваивать, утраивать силы Франциска Скорины вызовом на турнирную арену истинных его собратьев по духу, по деяниям, по первопечатничеству. Одно дело дискутировать только с Франциском Скориной. А если во главе с самим Иоганном Гутенбергом созвать всех первоиздателей переводов Библии — Мартина Лютера, Роберта Оливетана, Томаса Кранмера и других, — то это будет уже совсем иное дело. Итак, не будучи в мире одиноким, Скорина, можно сказать, и по воле доктора Фауста пребывал тем не менее в одиночестве — особенно в Вильне, когда от него отступились Онков и Бабич, а теперь и здесь — на Градчанах.

Но почему так ярко сияет над Градчанами солнце, и не только в полдень. Наверное, и солнце и месяц что-то видят не видимое Скориной; наверное, и солнце и месяц что-то слышат не слышимое Скориной. Может, слышат они призыв Джордано Бруно, еще не ступившего в пламя костра, влюбленного в солнце и мудрость и в этом столь похожего на тебя — Франциска Скорину, — призыв к современникам и потомкам: «Так обратим же лицо свое к восхитительному сиянию света, прислушаемся к голосу природы и будем в простоте духа и с чистым сердцем следовать мудрости, полагая ее превыше всех прочих вещей... Пусть прояснит она наши очи и, подобно орлиному взору, сделает их привычными к восприятию солнечного света, изостряя наше зрение ко все более и более глубокому созерцанию»?![178]

А может, словами не Джордано Бруно утешаются солнце и месяц, а совсем другого мечтателя — Томмазо Кампанеллы[179], который, радуясь достижениям XVI века, в своем «Городе Солнца», восклицает: «В наш век совершается больше событий за сто лет, чем во всем мире их совершилось за четыре тысячи лет; в этом столетии вышло больше книг, чем их вышло за пять тысяч лет!» И в том заслуга и твоя, Франциск Скорина, и твоя! И твои книги листая, говорит свои радостные слова Кампанелла.

Но их листают и твои последователи в Белоруссии. И среди них — Сымон Будный[180].

Год 1562-й. Городок Несвиж, расположенный вблизи Новгородка, с которого начиналось во времена Миндовга Великое княжество Литовское. Теперь здесь продолжается твое дело — книгопечатное: издается в переводе на белорусский язык «Катехизис» — изложение веры. Сымон Будный — сторонник Реформации. Он — кальвинист. Но он, как и ты, влюблен в язык, на котором излагает догматы вероучения. И он, — слышишь, Скорина! — обращаясь к феодалам-князьям Белой Руси, советует им, заклинает их, «чтобы... их княжеские милости не только иностранные языки любили, но чтобы... и этот, издавна славный язык славянский облюбовывали и на нем речь вести изволили».

А вот и голос Василя Тяпинского[181]. Он издал почти одновременно с Сымоном Будным в своем переводе Евангелие. Он — тоже деятель Реформации, но его обращение в предисловии к Евангелию адресовано уже не светским феодалам, а духовенству и тем ученым, из которых после тебя, Скорина, никто «через так многий час» не может взяться за печатание книг для народа. Ты слышишь, Скорина, что говорит Василь Тяпинский о народе, о твоем народе, — что он «зацный, славный, острій, довстинный народ» [182]. И если он стал таким, то это и благодаря тебе, Скорина. И потому и могут радоваться в небе над тобой и солнце, и месяц. С ними ты не одинок, Скорина, хотя и в одиночестве ты на Градчанах...

Однако — нет! Не может и не хочет он, не способен оставаться в таком одиночестве. И потому как сам не свой все оглядывается и оглядывается, — через время и пространство, — и останавливает взор свой на том, что в нем по-прежнему живо, — на своем живом прошлом, и прежде всего на обстоятельствах, приведших его сюда, на Градчаны, — он всматривается в год 1533-й.

Умирать не будет тот, кто не родился, и это старик умирать должен, а молодой всего лишь может умереть, а не должен.

Был год 1533-й, и Скорина не чувствовал себя старым и умирать совсем еще не думал, хотя могилы родных людей были уже за его спиной — Маргариты, брата Ивана, незабвенных Богдана Онкова и Якуба Бабича. Но свет божий на то и свет божий, что никогда не был без людей: слезами прошлого не воротишь, не сквозь слезы надобно глядеть в будущее, тем более, если хочешь что-то сделать. А дело требует жертв. И не пожертвуй он когда-то Маргаритой, разве был бы у него День Первый Печатника в славном месте Пражском? И не пожертвуй он всего себя «Малой подорожной книжке», «Деяниям апостольским», разве они вышли бы в свет из печатни Якуба Бабича?.. Но чем теперь пожертвовать, чтоб книжное дело продолжилось? Чем? Детьми? Вильной? Привилегиями короля Жигимонта?..