Скопус-2 - [9]

все катится с пригорка под уклон.

Потом мы отдыхали у беседки.

Потом по сторонам и впереди

спокойная и мягкая расцветка

легла на перелески и пруды.

А солнце светит низкое, к заходу.

Коляска катит мерно и легко.

Поездка в акварельную погоду,

в далекую усадьбу за рекой.

1976

«Мой город плугом перепахан…»

Мой город плугом перепахан,

а выпростанная из урн

порода родственного праха

горою встала под лазурь.

Со встречи воздуха и утра

все насыщался мощью свет,

пока лазурь, тучнея будто,

сгущалась к прочной синеве.

Предназначался Третий город[6]

и гору праха заселить

и синеву держать над взгорьем,

над лобным взгорьем всей земли.

1977

* * *

1

В лобное место

всея Земли,

в террасы и в лестницы

гор

вросли

светлокаменные очертания —

лобный город в неровен-то час

от начала веков до скончания

казней, розней и братства в лучах.

2

На холмах и во впадинах жили —

гордый львенок с герба[7] не свиреп —

но живя, словно к праху спешили

под безмолвие и под свирель,

и следили, как вдутый рассветом

ворох света осядет вот-вот,

тесаным дорозовеет

и обратно за землю уйдет,

ведь с гористого лобного места

всей земли и небес и годин

дни летят, словно перышки, в бездну,

в бездну дней, где лежит день один.

1977

«Есть итоговый жизни припадок…»

Есть итоговый жизни припадок,

тот порыва последний виток —

без оглядки на жизни остаток,

от безумия на волосок,

наизнанку, как исповедь, хлынуть,

изойти по несвязным речам,

стать признаний ручьем и лавиной

и о близости что-то мычать,

и отчаянно и безудержно рухнуть,

бухнуться в ноги любви

и ловить край одежд ее нежных

и воздушные руки ловить,

впасть в беспамятство и в безрассудство,

словно завтра и небо и свет

зашатаются и сотрясутся

и обрушатся зданием лет.

Вот и все — лишь обняться осталось,

бормоча и срываясь на вопль,

на любовь разрываясь и жалость,

обожание, нежность и боль.

1977

«Навсегда или только на месяц…»

Навсегда или только на месяц

или сроком на счастья аккорд

мы поедем в прекрасное место,

в дачный дом возле моря и гор,

на веранде у столика сядем

или под руку дом обойдем,

все, что скомкано было, разгладим,

а потом оглядимся кругом, —

вот лужайки, скамейки, аллеи,

вот купальня и теннисный корт,

и земля над умом не довлеет,

а лежит возле моря и гор, —

вот где мы и рискнем и сумеем

и поднимемся, как в мираже,

по свободе планировать, реять

без тревог, без камней на душе,

и блуждать среди дней без боязни

под объятия и разговор

возле настежь открытого счастья

по земле возле моря и гор.

1978

«Теперь по ломтикам и долькам…»

Теперь по ломтикам и долькам

нам время сладкое дают,

и длится лакомство не дольше,

чем райских несколько минут.

Но мы легко уходим в прелесть,

недолгий ломтик надкусив,

когда в плетеном сидя кресле,

глядим в себя, и вид красив.

1979

«Русский заповедник подзабытый…»

Русский заповедник подзабытый,

бывший выпускник твой не потянет

на последних истин первый свиток[8]

и нерусской жизни светлый танец.

Поздно поступать ему как лучше,

а свое нутро не переменишь, —

танец недоузнанный прискучил,

свитка письмена — того не меньше.

Для него и память не спасенье, —

как повторный фильм воспоминанья,

где опять он слово заблужденья

променял на истину молчанья.

Променял он речь на все, что кроме,

кроме слов на белом свете свято,

и теперь безмолвье душу кормит,

а она, потворщица, не рада.

1981

«Иов, Иов, забрезжит ли подмога?..»

Иов, Иов, забрезжит ли подмога?

Ты был, Иов, несбыточно спасен;

Иов; но не вступилась милость Бога

за деточек безгрешных миллион.

На деточек был спущен этот эпос,

как зверь с цепи, на деток спущен был,

а где Иов, чтоб вышел против неба;

и сущее мудрец благословил.

И каждый гад пускает кровь во имя

того, что правдой кажется ему, —

о страшный эпос, о непостижимый,

ты как проклятье сущему всему.

1982

«Тоска бывает же такая…»

Тоска бывает же такая:

внутри себя ее неся,

как будто слез бурдюк таскаешь,

которых выплакать нельзя.

Во сне про гибель видишь фильмы,

а наяву подавлен тем,

что, как во сне, уже бессилен

и нету власти ни над чем.

В особняке той самой жизни,

что предвкушением мила,

уже умом своим корыстным

себе не высмотришь угла.

И притворяешься, бездомный,

самим пока еще собой,

а сам — в глазах уже потемки,

и нарываешь немотой.

1983

«Кружок танцев…»

Кружок танцев,

годы школьные ранние;

скоростной бег

на коньках,

отрочество;

как в проявителе,

в уме полоскание

задач,

юность;

отечество, отчество,

флаг чистой правды,

иврит язык,

и судьба загорелась,

пожар перелета

был, видимо, пик

молодости;

и пошла зрелость;

танцы,

лед горячей заливки,

лица рядом,

истины брызги, —

всех потерял я,

сиротливо

жить, их утратив,

родных и близких.

1988

Стихотворение из цикла «Девушки в Лондоне»

На перестуке модных туфель

себя несут каблук-носок

тугие лондонки, флиртуя

самим переступаньем ног.

Фигуры лондонок надменных

пересекают воздух дня

шагами ног высокомерных

и недоступных для меня.

И как по выстрелам пистонным

они бегут, каблук — боек,

как будто весь огромный Лондон —

лишь полигон для быстрых ног.

1989

«Еще не раз погоду разлинует…»

Еще не раз погоду разлинует

то ливнем, то лучами небосклон,

и облик мира юношу взволнует,

опять не раз, как было испокон,

и он, горя пытливостью, захочет

туда нащупать выход или лаз,

где откровенья бьет первоисточник,

даря нас тем, что видят ум и глаз.

И он взлетит путем воображенья,