Скопус-2 - [10]

его подхватит крыльями мечта, —

и он все ближе к тайне откровенья,

где будет смысл и будет красота.

1989

Владимир Глозман

«На скалу, на беспочвенный лед…»

Все путем.

На скалу, на беспочвенный лед

Я упал как зерно. Я сплю.

Если кто говорит: люблю

Этот лед, — вероятно, врет.

Я на полюс жары плыву.

Надо мною зеркальный свод.

И мое отраженье льет

Золотую желчь в синеву.

Я зерно. Я живу в зерне.

Дует ветер втроем, в трубу.

Эти трое — какую мне

Наплели, напороли судьбу.

Не коснется воды зерно,

Не уйдет на морское дно.

1979

«Опять восходит имярек…»

Опять восходит имярек

И гор касается сугревом.

А я опять сижу за древом —

Невоплощенный человек.

Ко мне спускается змия:

«Оставь напрасные тревоги —

В четыре края света боги

Уплыли. Здесь остался я».

Итак, в саду. Иду запретной

Тропой. По лестнице — шаги.

«Да что ты думаешь? Беги!»

Я прикрываюся газетой.

На женщин падок муж. Оне

На змия и на фрукты падки.

Но эти новые порядки

Не признаются в вышине.

У древа ангел крутит нож,

А мне уже не бить баклуши:

«Зачем ты яблоко покушал?

Теперь на каторгу пойдешь!»

1980

«В музее иногда на зеркало наткнешься…»

В музее иногда на зеркало наткнешься.

И самый дорогой на свете экспонат

В тебя вопрет недоуменный взгляд.

Опомнишься — и горько усмехнешься…

Я памятник себе воздвигнуть не успею:

Рассыплется неудобренная земля,

И на своем метеорите я

Отправлюсь совершать теодицею.

1981

* * *

Плач о моей голове

(под стол закатилась она.

Плачь! Плачь о моей голове…)

Было больно. Голова болела,

Покидая праведное тело;

А душа — и голову, и тело

Покидая — только горевала.

Поднялись в заоблачные сферы.

Дух сказал душе: «Пора прощаться,

Ты теперь иди в аду казниться,

Я поеду к Богу в рай — общаться…»

Гордый дух — едва горе вознесся,

Долу был отправлен с новой силой:

Бог Меня призвал к себе, а дух мой

Приковал Он к огненному кругу.

Так теперь и будем: Я — молиться,

Дух — вращаться, а душа — казниться,

Голова моя — в пыли валяться,

Тело — умирать и разлагаться.

1981

«Я джинн — сижу, века считаю…»

Я джинн — сижу, века считаю,

Лелею мысль о страшной мести.

От страшной злости изнываю

И от сидения на месте.

Язык, распухший от молчанья,

Кому-то показать пытаюсь,

Но лишь на стенки натыкаюсь,

Как натыкаются в чулане.

Я в состояньи агрегатном

Мучительно газообразном,

Немыслимо однообразном —

И я давно хочу обратно.

Рыбарь, откупори сосуд!

Я одарю тебя — благами.

Не медли — или унесут

Тебя вперед ногами.

1983

«Национальный флаг…»

Национальный флаг

Устало гривой машет.

Национальный гимн.

Пора ложиться спать.

Последним новостям

В эфире нашем

Угрюмо отзывается кровать.

Пусть простятся мне

Дерзость и прочие качества —

Я играл словами присяг.

Но на флаге моем

Ничего не значится:

Белый, белый флаг.

«И затихает только что убитый…»

И затихает только что убитый

Тобою человек. И понимаешь,

Что не сказал ему каких-то слов.

И начинаешь говорить другому.

А тот не верит и не понимает,

И говорит тебе, что понапрасну

Ты время отнимаешь у него…

И вот тогда ты усмехнешься: Время?

Да знаешь ты — на что уходит время?

Да видел бы ты — как уходит время

Из черной раны в белую траву.

1988

Михаил Генделев

Элегия

       Я к вам вернусь,

      еще бы только свет

       стоял всю ночь,

      и на реке кричала

   в одеждах праздничных —

     ну а меня все нет —

  какая-нибудь память одичало,

и чтоб к водам пустынного причала

 сошли друзья моих веселых лет.

       Я к вам вернусь.

     И он напрасно вертит

 нанизанные бусины — все врут —

       предчувствия —

   предчувствиям не верьте.

       Серебряный —

    я выскользну из рук,

           и

        обернусь,

    и грохнет сердца стук

  от юности и от бессмертья.

       Я к вам вернусь —

     от тишины оторван

          своей —

     от тишины и забытья,

  и белой памяти для поцелуя я

      подставлю горло:

    шепчете мне вздор вы!

 и лица обратят ко мне друзья —

чудовища из завизжавшей прорвы.

1982

Простые военные октавы

     Рассвет начнется там же где закат

    к рассвета собственному изумленью.

      Лежит туман на лицах у солдат,

      и часовой в тумане по колени —

      его и зачерпнул — он сладковат

 и липнет к пальцам, пальцы пахнут тленьем.

   Оберегающий сладчайший сон войны

     брезгливо вытер пальцы о штаны.

      Холодный дым еще живой воды

    текущей в жилах рыбы и — снаружи —

     стоят темноты, как стоячие пруды

      живородящей средиземной лужи.

Что след наш будет известняк — в том нет беды,

  вот бедных варваров следам придется хуже:

       их убивай — а все икра и гниль.

     И портит стиль колониальный стиль.

     Шипи, шипи, сухая кровь, и злись,

     и злись наследный ум змеи и змея!

    Туман в горсти? — туманом утолись,

        иного утоленья не имея,

     лижи и вылижи живую эту слизь

      с такой пустой ладони Иудеи,

      что только не сжимает кулака

       полудня небом полная рука.

    Спроси (пока дремотный кровоток

      пересыпается в arteria carotis,

      и жизнь одна, и век не короток,

  и жизнь длинна, да только сон короток) —

     спроси у собственной души, сынок,

      с чего ее бессмертную воротит?

     (Тем паче мы рассвета дождались)

     Шипи, шипи, сухая кровь, и злись.

    Природа жалости — сравнение: вреда.

      Я жалости люблю такого рода —

    жаль бедных варваров, особенно когда