Сказочки без границ - [6]

и прячет глаза и немеет — он ждёт, что вот-вот из рая

придёт эсэмэска, короткая, как «люблю»…

Сказочка про море

Говорит, улыбаясь криво: «И как оно, море это?»

Отвечаю с ленцою: «Так, море себе и море,

не солёнее прочих.

Ну, разве одна особенность — Лета.

Лета в него впадает, привносит горечь.

Оттого поцелуи после купания терпки,

а ещё после ночи никто никого не помнит.

Да, у женщин нет возраста, есть состояние — „детка“,

а мужчин нет в помине.

На пляжной дневной жаровне

расплавляются сути, проходят метаморфозы —

в результате по берегу скачут одни сатиры.

Я же, веришь, со всеми общалась посредством прозы:

вавилонской, гортанной, пропитанной маслом мирры.

Я почти позабыла рифмы, но в том ли горе,

если было в избытке солнца, песка и ритма».

Он сжимает ладони.

Я знаю — хотел на горле

или там, предположим, на ручке опасной бритвы,

но не те времена, так что, зверь мой, души порывы,

зажимая в сведённых пальцах глухую ярость.

Перед плотным обедом уместны аперитивы,

но давно ничего, кроме вермута, не осталось.

Если ненависть — блюдо, её подают холодной.

Я в подобных изысках изрядно поднаторела.

Положи на уста печать, а ладонь — под стёгно

и вкушай не спеша.

Перемирие под омелой

будет кратким, как жизнь,

но пускай оно всё же будет.

Я готова искать живое под чёрствой коркой.

Пьёт, темнея лицом, но…

«В достатке воды в сосуде.

Я — живая вода, напомнить?

Пусть будет горько:

умирают не там, где терпко, а там, где пусто.

Убивает не тот, кто терпит, а тот, кто выждал.

Да, оно цвета ярости, вкуса моря, большое чувство,

и его тот лишь вынесет, кто был и прежде выжжен.

Этой осенью все соблазны созрели к сроку,

и во мне четверть крови течёт от премудрой Евы,

но ни персик, ни яблоко, полные сладким соком,

не сорву в этот раз, как ни бьётся о рёбра слева

беспокойная птица.

Я стала стратегом, милый,

и на этой войне нет ничьей, мне нужна победа».

Он вздыхает.

Он смотрит.

Он видит, как я красива.

Я люблю его.

… Сволочь.

Я взглядом уже раздета.

Но на этой войне, запомни…

Он знает тайну,

он целует мои запястья.

Он пахнет пряно.

Убирайся к чертям!

Останься…

Не трогай!

Дай мне…

Как же сладко…

я…

ненавижу…

Кентавр упрямый!

О ней

Женщина, стареющая по науке,

бережёт себя, избегает душевной муки,

в глицериновых масках изящные нежит руки,

в сутки спит не меньше восьми часов.

Поутру, выпив огненный кофе и раскрошив рогалик,

надевает духи, улыбку, задумчиво смотрит в дали,

добавляет игривый шарфик и в мир слетает,

и свистит над немеющей жертвой взгляда её лассо.

Впрочем, жертвы напрасны: ведь ей же слегка за тридцать

всю последнюю вечность — желание порезвиться

пересохло давно, так стоит ли из копытца

пить нечистую воду чьей-то чужой души?

Ни к чему, ни за чем, ни о ком — всё закрыто в прошлом,

настоящий момент блазнениям не испошлить.

Подкаблучник-асфальт льнёт покорно к её подошвам,

и не время её торопит — она спешит.

У стеклянных дверей, отразившись, поправит годы.

Козлоногий консьерж, косоглазый и криворотый,

узнавая, кивнёт, улыбнётся. Она у входа

на секунду замрёт, а потом в темноту шагнёт.

И запнётся опять — как всегда! — о сбежавший коврик,

в недра сумки нырнёт и почти преуспеет в ловле

одичавших ключей, откопает арбузный «Орбит»,

запасные колготки, помаду и райский плод.

Бросит мелочи жизни на откуп теням ползучим,

на немые вопросы ответит: «Бывало лучше.

Замоталась вконец. Времена навалились сучьи.

Вот…».

Дверь запрёт, сбросит плащ и, губу прикусив, завоет.

Проберётся наощупь к центру, на круглый стол

сумку вытряхнет, лист отыщет, что сложен втрое,

пробормочет что-то о меньшем из вечных зол.

…Выцветает мгновенно, глаза западают, остреют скулы.

В списке чёркает нервно и курит, запойно курит.

Замирает за окнами людный усталый улей.

Ж-ж-ж-дёт.

Ведьма с приличным стажем

Подруга моя, ведьма с приличным стажем,

сказала однажды, выдохнув мятный дым:

«Пошло седею… Зрелость. Но, веришь, даже

не представляю его седым.

Милые мальчики нынче. Совсем не спорят —

то-то от них ни сердцу, ни голове…

Разве что чёткий ритм, как в немецком порно.

Впрочем, ещё попробуй устрой нас, ведьм:

если так много помнишь, какое чувство

может родиться от пепла, золы, воды?

Видишь сама, что я: остуда, пустошь.

…Нет, не могу представить его — седым…»

И затянулась. В тонкую сигаретку

вгрызся голодный злящийся огонёк,

пряный ментол, сделавшись серным, едким,

влился в привычный городу влажный смог,

и потекли минуты — опять без цели.

Скука присуща тем, кто живёт давно.

Я наблюдала. Люди смеялись, ели,

что-то скрывали, плакали, шли в кино —

будто пришедших сумерек было мало,

чтобы укрыть в них голод белковых тел.

«Слушай, мне словно триста — я так устала.

Сколько их было, званых, да все не те…»

Сколько их было…

К чёрту.

Один любимый —

и до сих пор не вытравлен из души.

Нет ни воды, ни пепла, лишь колкий иней

да пара слов, что следует придушить.

Вскоре расстались — ветер её попутный,

ветки ломая, рвался в ночной простор.

Чмокнулись нежно, мешая духи и пудру.

…Глупая девочка.

Впрочем, ей только сто…

Когда-нибудь все Алисы

Когда-нибудь все Алисы достигнут дна

в стремлении безнадёжном себя найти.

Одна уже точно знает — нет ни рожна

внутри котелка, и Шляпнику не по пути.

Одна уже точно знает — искристый свет

имеет тенденцию стойкую перегорать,