Сказочки без границ - [5]

Не послать ли нам Эзопа?

Иди ко мне — и чёрт с ним, с черенком.

Сплести ловца

Сплести ловца из пёрышек совы,

стекляшек-бусин, лент, цветастых ниток,

и задремать, свернувшись аммонитом,

и не поднять бедовой головы

на шорохи крадущихся в ночи

на шёлковых кошачьих тихих лапах,

снов, приходящих к полночи на запах

того, кто в полдень так словоточив.

Они идут с той, с тёмной стороны,

несут на шерсти дождь, травинки дёрна

и пахнут диким мёдом, терпким тёрном

и холодом глубокой тишины.

Они молчат.

Они всегда молчат,

все звуки их изношены за вечность,

и ты молчи, нелепый человечек,

плети слова, как кокон — шелкопряд,

но про себя, ты слышишь, про себя…

Ловец, тревожась, в ночь роняет перья,

звенят стекляшки, тихо дышат звери,

и верится, что всё же пощадят.

Но вот, зевнув утробьем охряным,

не скрипнув и пружиною матраца,

ложатся к голове —

и снятся,

снятся,

снятся,

и тонешь ты в бесцветье глубины.

Фейское

У левого уха живёт телефонный фей —

в коробочке чёрного цвета с отделкой сталью.

Он, это бесспорно, царь сплетен, король вестей

и знает доподлинно: «слово — не воробей»,

но всё же при этом не очень-то скован моралью.

Когда ты звонишь, он зачем-то меняет тембр

и вкрадчиво шепчет на ушко: «Ну, здравствуй, солнце…»,

и в голосе этом янтарный искрит сотерн,

и я пропадаю в нём точно во тьме потерн,

а фей, потирая ладошки, взахлёб смеётся.

Не знаю, на чьей стороне он, и ни к чему —

он так нестабилен в симпатиях, всё играет.

Его полнят страсти невысказанных минут,

и он временами бывает отчасти груб —

тогда абонент вызываемый прочно занят.

Он думает, что незаметен для всех людей,

но я вижу больше и глубже, чем людям нужно,

и знаю давно, что он ищет средь сонма фей —

таких же мобильных, как сам, рабынь скоростей,

одну настоящую — ту, что обезоружит.

Что будет, когда они встретятся?

Ну, не суть!

Им лет по пятьсот и, поди, разберутся сами.

…Я думаю, думаю, думаю…

Не уснуть.

Он лжёт, он играет — и, значит, когда-нибудь

слова мои — птицы — вернутся тяжёлым камнем…

Зови меня

Всякая тварь после акта впадает в печаль,

но есть немало приятных минут до пустых сожалений.

Я никому не давала зарока ни ждать, ни встречать,

что же ты смотришь с укором, бегущий от тени?

Если светильник чадит на дремотном окне,

значит, ты волен войти, но остаться не можешь.

Все, побывавшие здесь, возвращаются к ней —

юной и вечной, безжалостной и тонкокожей.

Я преуспела в одном из важнейших искусств —

да ты и сам ощутил это с первой минуты,

с первого вздоха и вскрика. Изысканный вкус

есть сочетание сладости с каплей цикуты,

так что терпи бесконечный/мгновенный подъём

в мир наслаждения — чтоб неизбежно сорваться.

Евиным яблоком падает полночь. Пойдём.

Пальцем,

тонким, увенчанным алым и злым ноготком,

я напишу на спине твоей новые строки.

Думаешь, ты расшифруешь их — позже, потом?

Лучше не стоит. Я тоже бываю жестокой.

Лучше не думай, что сможешь меня подчинить.

Я преуспела не только в пикантном искусе.

Я — лабиринт тебе, милый, но я же — и нить.

Рёв Минотавра неблизок. Жемчужные бусы

трижды украсят изящную шею, пока

зверь разломает железную клетку запрета.

Всё, что могу я — тебя, сожалея, ласкать:

всё, что ты хочешь — поверить в игру полусвета.

Дальше не видишь. Там свет называется тьмой,

там архетипы пульсируют в вене яремной.

Мифы живучи. В каком ты воскреснешь, герой,

время решит, если ты назовёшь это время.

К фавнам условности, правила, ритмы и рифмы.

Если посмеешь — пока ты способен — скажи

главное слово. Себе, а не мне.

…Хороши

нежные губы и чуткие пальцы?

То свойственно нимфам.

Вижу, ты так и не понял…

Зови меня Жизнь.

Баньши поют

Баньши поют. Идёт четвёртый час,

как новый день ползёт по буеракам,

но ночь стоит стеной, чернее фрака,

надетого на плечи палача.

Баньши визжат. Их не зовут домой,

им не звонят на старенький мобильник

с вопросом «где ты?», ангелов-посыльных

не шлют вдогон дорожкою кривой.

Баньши орут. От мата смех берёт —

ну до чего нелепые балбески!

Мой вечный пафос выльется бурлеском —

да и пора ему дать окорот.

Баньши хохочут — пьяно, дерзко, жалко.

Им вторит перегудом автохлам,

который портит воздух по утрам,

вползая в жизнь ни шатко и ни валко.

Баньши молчат. Потерянные сёстры,

что вам сказать, когда и слова нет?

Вот выпью кофе и включу вам свет —

смотреть, как тает в небе город-остров.

Три раза в неделю, два раза в году и однажды

Он пишет с ошибками, но я люблю его,

хоть правлю ошибки в начертанной вкось записке.

Я сплю с ним в кровати, как спят только с очень близким:

без масок, без поз, без пижамы — ну, без всего.

Ладонь его больше моей, и когда порой

ему позволяю вести, согревая пальцы,

мне кажется, что мой настывший за годы панцирь

вот-вот раскрошится, и после — не надышаться,

и это пугает — привычнее быть скалой.

Три раза в неделю, забыв разобщённость дня,

мы ходим за хлебом, вином и кошачьим кормом —

«…что, всё смолотил? ну не кот, а реально прорва!».

Мы много смеёмся, он любит смешить меня.

Но… «Но» — неизбежно, когда же без ложки дегтя?

Два раза в году я вхожу в потайной чулан,

и пляшет метла, и, грядущей свободой пьян,

мой кот антрацитовый точит о комель когти.

…И я возвращаюсь, отдав серебристому ковылю

горчащую тайну. Пусть думает, я не знаю,

что, слыша сигнал телефона, он замирает