Неотвратимы, как прилив, христианские всадники, закованные в железо, в украшенных крестами плащах, двигались к храмовой площади. Нарастающим грохотом гремела боевая песня, грубая и простая, но страшная в своём безумстве.
Наконец, рыцари встали у самого входа в храм, где их ожидал многомудрый наместник со стражей. Предводитель христиан — широкоплечий, с выцветшими рыжими волосами, топорщившимися как солома, — поднял руку, и песня оборвалась. Наместник шагнул ему навстречу, распростёр руки для объятий, будто встретил брата, которого давно не видал:
— Приветствую тебя, могучий, в славном городе Асиньоне, да благословит Всевышний тебя, ибо вижу я, что намерен ты исполнить заключённый договор и оставить мирный город, когда придёт время, таким же, каким увидел его сейчас: богатым и радостным.
— Многомудрый наместник Альхим-ибн-Зафария, волею султана и Господа поставленный над этим славным городом, приветствует тебя, — начал переводить Джабраил, стараясь придумать, как бы обернуть слова наместника на пользу Асиньоны, но одного быстрого взгляда на лицо герцога хватило, чтобы понять всю тщетность стараний. Варвар, хмурясь, спрыгнул с коня: оказалось, он был совсем невысок, едва ли не по плечо Джабраилу, но по-прежнему широкоплеч и внушителен. Размашистым шагом, совершенно не слушая перевода, он подошёл он к наместнику, и коротко, без замаха, ударил того по губам латной перчаткой, так что многомудрый попятился и сел.
— Это тебе, собака, за то, что ты лжёшь, — сказал герцог с варварским выговором. — Ибо не оставлю я сей град, покуда жив, но буду править в нём.
Джабраил взмахнул рукой, стараясь остановить стражу наместника, удержать от возможной глупости, — однако воины и без того стояли твёрдо и гордо, не шелохнувшись, а у наместника хватило то ли ума, то ли трусости, смолчать. На его белой растрепавшейся бороде красными брызгами засыхала кровь.
— Эта собака, благочестивый супруг мой, спасла много христианских жизней, отперев перед тобой ворота, — сказала герцогиня красивым, переливчатым голосом, и тогда Джабраил взглянул на неё, и забылся на целый миг, ибо она была столь прекрасна и столь непохожа на других красавиц: с белым лицом, выбившимися из-под шлема светлыми прядками жёстких, соломенных волос и тёмными, карими глазами, в которых играло солнце, подобно тому, как играет оно в драгоценных камнях, что сердце бедного Джабраила защемило, от боли и отчаяния, когда понял он, что она обратилась к предводителю варваров как с супругу.
— В твоих словах есть правда, — откликнулся герцог.
Он шагнул к упавшему наместнику и протянул тому руку:
— Поднимись, я милую тебя, ибо Бог мой милостив и добр к грешникам, особенно если раскаяние их подтверждено делами, как подтвердил своё ты. Поднимись же!
Единым рывком он поставил наместника на ноги, и, не сдерживая душевного порыва, расцеловал того в окровавленные губы. Едва Жоффруа закончил лобызать многомудрого Альхима-ибн-Зафарию, он не помедлил окрикнуть епископа:
— Жан! Жан! Твой черёд. Занимайте собор, ваше Преосвященство.
После недолгой заминки, молодой человек в кольчуге и рясе с горячечно горящими глазами повёл спешившихся рыцарей под своды древнего храма Асиньоны. Сапоги гремели железом по каменным ступеням, шаги гулко отражались от сводов. Наместник, его стража, герцог и герцогиня, идущие под руку, последовали за епископом Жаном де Саборне.
Что произошло потом, Джабраил понял не сразу: раздался истошный крик, и из толпы появился человек, чей белый тюрбан выдавал в нём предводителя молитвы, а перекошенное ненавистью лицо сулило гибель его врагам; человек бросился епископу, сжимая в руке длинный нож, но разобрать его крик Джабраил, проклиная свой рассудок за медлительность, сумел лишь тогда, когда безумец уже захлёбывался собственной кровью на красивом мозаичном полу. А кричал он: «Умри, нечестивец! Волею Господа!». Джабраил пригляделся к его лицу — и узнал его: как-то раз он говорил с этим мужем, обсуждая богословский вопрос, теперь и не вспомнить — какой. Тогда этот сухой, жилистый старик показался Джабраилу рассудительным, сдержанным и разумным. Теперь же, он кинулся с ножом на епископа, которого спасла от гибели только кольчуга и быстрый удар стражника из стражи наместника, который и прикончивший нападавшего.
Рыцари обнажили мечи. Лязгала сталь, люди кричали. Джабраил похолодел, ожидая худшего. Безумец дал христианам повод устроить резню. Ах, прав, прав, тысячу раз прав был Ибрагим: нужно было раздать горожанам оружие, встретить христиан копьями! Наверняка стража бы взяла их сторону, а многомудрый Альхим сидел бы сейчас в подполе, у родника: быть может, прохлада сумела бы остудить его голову, и привести, наконец, в чувства! Уж не сам ли наместник подослал убийцу? Мысли вихрем неслись в голове, обгоняя одна другую, но тут Альхим залепетал не своим голосом:
— Уверяю тебя, могучий, в случившемся не было моего умысла, только злая воля глупца, что повела его на смерть!
— Ха! — отозвался герцог. — Ещё бы в этом была твоя воля, старик! В покойнике было больше мужества, чем во всех твоих чешуйчатых стражах!
