Но не спал купец Джабраил: ночью в его доме горели свечи. Джабраил размышлял, временами делая пометки на выскобленном пергаменте. Этой ночью к нему приходили разные люди, все одинаково промокшие под ливнем. Одни отказывались от вина, только бросали несколько слов и вновь возвращались на улицы Асиньоны, другие с видимой радостью принимали приглашение, и говорили лениво, пока горячее вино согревало их изнутри. Свечи горели на столе Джабраила, перо скрипело, оставляя всё новые пометы. Какие части города заняли христиане, а где их до сей поры не было, что удалось тайком перепрятать, а что было разграблено, сколько вина выпили рыцари, сколько женщин забрали себе, где стоят дозоры, и что делает треклятый осёл Зафария. Выходило, что добро большей частью уцелело, что пили христиане много, и что дурак Зафария позволил разоружить своих воинов и запереть их под надзором рыцарей в казармах.
Джабраил оторвался от пергамента, когда в дверь его дома, в ту, что выходила во двор, и до которой не добраться было иначе, кроме как пропетляв изрядно по узким улочкам, снова постучали. Он отворил и отошёл, пропуская гостя.
— Мир тебе и твоему дому! — прохрипел гость. Это был крупный мужчина с длинными, пышными и совершенно чёрными усами, по которым двумя ручейками сбегала вода — гроза над Асиньоной не прекращалась.
— Мир и тебе, Ибрагим, — отвечал Джабраил. — Что удалось узнать?
— Да погоди ты, не видишь, никак, я насквозь промок? Согрей друга, накорми, напои!
Ибрагим так честно глядел своими большими, круглыми глазами, такое детское выражение было написано на его широком, открытом лице, что Джабраил против воли расхохотался:
— Пойдём в дом, старый друг, у меня ещё осталось согретое вино. Ты совсем промок!
— Вот так бы сразу, — буркнул Ибрагим, широким движением стряхивая с усов дождевые капли.
Горячее вино с корицей, мёдом и имбирём почти не пьянило, но согревало. Ибрагим шумно втянул в себя напиток, зажмурился и расплылся в улыбке. Руки его, сжимавшие чашку, были почти чёрными, и пахло от них терпкой дубовой корой. После он заговорил быстро и ровно, его голос гудел тем же ровным, успокаивающим гулом, каким гудит пчелиный рой или базарная площадь в жаркий день:
— В восточных и северных казармах размещено по три сотни копейщиков, Большие и Базарные ворота охраняются отрядами из пяти рыцарей и сброда человек в двадцать. Стены свободны, если не считать нескольких десятков недотёп. Рыцари расположились во дворце наместника и ближних домах. Думаю, варвары боятся распылять свои силы.
— Дозоры?
— Да. Отряды, человек по двадцать, все верховые, но только по главным улицам. И дальше старого города они носа не кажут, к тому же их совсем немного. Говорю тебе, Джабраил, если ты не решился действовать днём, сейчас самое время! Христиан мало, они не знают города, почти все укрепления по-прежнему за нами, нужно только поднять клич, и Всевышний поможет нам прогнать этих шакалов!
Джабраил только чуть улыбнулся. Он слышал доводы Ибрагима и раньше, и теперь ещё менее, чем когда-либо мог с ними согласиться. Сейчас христиане ожидают нападения, почти все их силы за внутренними стенами дворца, и, загорись где-то в Асиньоне восстание, они готовы будут пресечь его, прыгнув, как лев из пещеры, чтобы потом со всем своим коварством и жестокостью, учинить над непокорным городом расправу. Нет, у рыжего Жоффруа не выйдет повторить в Асиньоне то, что совершил Филипп в Асадонии!
— Мы ещё не готовы, Ибрагим, а варвары во всеоружии. Господь да пребудет с нами, ибо некому кроме него будет защитить нас, если мы восстанем теперь: безоружные, разрозненные, испуганные.
— Джабраил! — резко сказал Ибрагим.
Купец поднял глаза: друг глядел на него прямо и безотрывно, будто стараясь взглядом проникнуть сквозь покровы тела в самую душу и различить в ней правду.
— Ты умный человек, Джабраил, и в первый раз, когда ты отговаривал меня зажарить предателя Зафарию как паршивую собаку, я послушал тебя. Ты сказал, что Зафария — умный человек, и ты сумеешь убедить его, но я вижу, что ворота отрыты, и варвары в благословенной Асиньоне, варвары в нашем храме оскверняют наши святыни! Теперь ты отговариваешь меня вытряхнуть их, пока они слабы и боятся нас больше, чем боится предатель Зафария Господнего гнева! Ты умный человек, Джабраил, я всегда считал так, и всегда считал, что ты также смелый, но теперь вижу, что ты или трус или глупец! Отвечай же, или это утро мы встретим врагами!
Слова Ибрагима, всегда спокойного и добродушного, его напор, вздувшиеся на шее жилы и сверкающие в полумраке комнаты глаза заставили Джабраила похолодеть. Но купец не собирался отказываться от замысла. Когда он заговорил, голос плохо слушался его, а на спине проступил холодный пот, так что шёлк разом прильнул к коже.
— Мы уничтожим христиан, Ибрагим. Мы вышвырнем их из города, как хозяйка вышвыривает из дому прохудившиеся циновки, но сейчас нужно собирать людей и оружие. А после…
Купец замолчал.
— Что после, Джабраил?
— Пока я не знаю… — тихо отвечал купец. — Дай мне эту ночь, Ибрагим. Я должен подумать.
Ибрагим ушёл, шепнув на последок: вечная слава храбрецу, убитому во храме, его имя — Али из Херсин, — и Джабраил вернулся к свечам, перу и пергаменту. Чернильные метки, закорючки и росчерки складывались в пёструю мозаику, оживали лицами захватчиков и асиньонцев, и мысли кружились в голове Джабраила назойливо и беспрестанно, как рёв раненого ишака, и были так же бесплодны. Три гонца уже отправились вслед тем трём, что несли султану вести об угрозе, нависшей над Асиньоной.
