То великое движение конца восемнадцатого века, которое имело своим последствием переворот во Франции и на большей части европейского континента, мы называем просто Французской революцией и не даем ему более определенного обозначения. Однако это не была только политическая революция, это не был простой государственный переворот, как революция в Англии или в Северной Америке; по существу своему, она была социальным переворотом. До сегодняшнего дня мы на каждом шагу чувствуем ее громадное значение. Она преобразовала и демократическое общество. Ее поэтому нельзя ставить на одну доску с позднейшими французскими революциями, которые являются почти исключительно политическими государственными переворотами, революциями в полном смысле этого слова.
Старая Франция, состояние которой вызвало этот крупнейший из переворотов в истории нового времени, а может быть, и в истории вообще, представляла тогда весьма расчлененное общественное здание. Пьедесталом, на котором покоится все это общественное здание, являются широкие народные массы, выступившие во время революции как «третье сословие». В общественном смысле это понятие включало в себя всех, кто должен был выносить на своих плечах государственные и общественные тяготы: буржуа, рабочих, крестьян, поденщиков и крепостных. На этом широком и глубоком фундаменте покоилась могущественная надстройка господствующих классов, целая масса феодальных, иерархических и аристократических привилегий, увенчивавшихся неограниченной монархией и ее двором. Королевский престол возвышался на вершине государственного и общественного строя.
Тупой, темный и невежественный народ целые столетия безропотно выносил на своих плечах тяжелую надстройку. Те, кто сидели на вершине, привыкли к этому и стали думать, что иначе и быть не может: строение общественного здания считалось предопределенным делом Провидения, но отнюдь не преходящей фазой развития. Привилегии становились все разнообразнее и разнообразнее и все большею тяжестью ложились на народные массы. Борьба за существование, да и самое существование все больше становилось для последних непрекращающейся мукой. В восемнадцатом веке новые идеи немного осветили и ту темную глубину, в которой до тех пор царила одна нищета. Мысль о возможности избавления стала распространяться все шире. Но тяготы все возрастали, пока они не исчерпали пределов возможного и не наткнулись на противодействие. Тогда уже нужен был толчок для того, чтобы вызвать переворот во всех общественных отношениях. Толчок не заставил себя ждать, и общественная почва зашаталась: что раньше было внизу, быстро очутилось наверху, что было вверху, исчезло, как в бездонной пропасти. Феодально-иерархическая надстройка обрушилась со страшным треском, и обломки ее исчезли в бездне революции. Среди этого кружащегося бурного хаоса в страшных муках явилось на свет новое общество.
Франция за время Людовиков превратилась в неограниченную монархию. Общеизвестное выражение Людовика XIV «Государство – это я» (L’état c’est moi) вполне соответствовало действительности. Все, что могло противиться королевской власти, было укрощено. Основного государственного закона не существовало; абсолютизм из обычного права превратился и «историческое». Существовало одно только ограничение королевской власти; само по себе оно было незначительно, но впоследствии оно стало для нее роковым: это было право высших судебных учреждений, парламентов, вносить королевские указы в реестр и придавать им тем силу закона. В тех случаях, когда парламент, основываясь на этом установленном обычаем праве, отказывался внести королевский указ в реестр и тем лишал его юридического значения, король лично являлся в парламент, выслушивал дебаты об указе и ставил вопрос на баллотировку. Это называли королевским заседанием. Но если и такое заседание не помогало, то король появлялся в полном облачении, со всеми внешними отличиями своего звания, причем усаживался на пять подушек. Это называли подушечным заседанием. В этом случае были безразличны результаты голосования: король приказывал внести указ в реестр, и там прибавляли только, что он внесен «по королевскому повелению». Упорная борьба между королями и парламентами особенно обострялась при назначении новых налогов, но королевская власть постоянно выходила из нее победительницей. Парламенты, благодаря этому, были популярнее, чем они этого заслуживали; состоя из представителей привилегированных сословий, они, понятно, заботились только о защите интересов стих сословий. Но угнетенному народу было приятно всякое сопротивление верхам, хотя бы оно даже вредило его интересам, как мы это увидим ниже.
Людовик XIV самым широким образом пользовался неограниченной властью, которую он окончательно установил за собой. На государственные доходы он смотрел, как на источник средств, чтоб сделать свой двор самым блестящим и роскошным в Европе; продолжительные и разорительные войны, которые он вел, вполне истощили страну и не принесли ему никакой выгоды. При нем женщины получили при дворе господствующее значение, и это уронило в глазах народа и Европы французскую монархию, а стране принесло неописуемые бедствия. Можно сказать, что направление французской политики в течение полувека зависело от капризов кокоток и что капризы эти сегодня питались ханжеством, а завтра распущенностью. Двадцать пять миллионов людей сгибали шею под капризами какой-нибудь Ментенон, Помпадур или Дюбарри; они свергали правительство, когда им не нравились реверансы первого министра.
