Сухой, жаркий ветер стелился по земле, шуршал иссушёнными листьями, сором и мелким песком. Половину неба застлали клубы тяжёлых, набрякших туч, и солнце пробивалось сквозь них, будто сквозь морские волны. Надвигалась гроза.
Строем входили воины Господа в захваченный город, и угрюмо смотрела на них притихшая толпа, и воины настороженно переговаривались:
— Не нравятся они мне, — буркнул пехотинец. Его лицо было покрыто густой, клочками поседевшей щетиной, кожа была выдублена песком, солью и ветрами, а глаза недобро смотрели из-под нависших бровей.
Ему отвечал его товарищ:
— А чего ты хотел? Радуйся ещё, что они безоружны, — хохотнул он. Этот был крепко сложен и приземист; белый платок, намотанный на шею и шлем закрывал его лицо до самых глаз, светло-голубых словно выгоревших на солнце.
— Я видел вон у того копьё, — ответил первый и ткнул пальцем в куда-то в толпу.
— Где?
— Протри глаза, вот же! — просипел тот, не сбавляя шага, и согнутый палец грубой кожаной перчатки клёпаной позеленевшей медью указал на долговязого человека.
— А и точно, твоя правда… а ну как они? — отозвался крепыш, и глаза его расширились до предела, поспешно охватывая взглядом толпу. Клёпаная кожаная перчатка его товарища половчее легла на рукоять меча.
— Э-э… нет, — успокоенным голосом ответил крепыш сам себе. — Гляди, копейщиков совсем мало, это — стража. Они своих сторожат, ха! Чтоб не сбежали! — и он залился высоким смехом, который, правда, тут же оборвался.
Воины шли, стуча сапогами, звенели подковы, гремели колёса повозок, среди угрюмо застывших горожан проносился шепоток:
— Смотри, как их мало! — жарко шептал в самое ухо рослого старика черноглазый юноша с недавно пробившимся пухом на щеках. — Будь у каждого из нас хотя бы праща или палка, а у наместника кровь в жилах вместо воды, Господом клянусь, мы разбили бы их, и пустили бы в бегство, и сам султан встречал бы нас как…
— Замолчи! — шикнул старик и только ниже опустил голову, косясь на стоящего шагах в пяти стражника.
Воины шли, и его светлость Жоффруа, граф Эрльнский и новоявленный герцог Асиньонский, вёл их, восседая на могучем боевом коне. Его светлость был не в духе. Четыре раза ему доводилось брать с боем вражеские крепости, и всякий раз он сам, на горячем коне, обезумевший, врывался в город через проломленные ворота. Жоффруа привык, что его окружают бранные крики и звон стали, привык сражаться бок о бок со своими людьми, рубиться с врагом лицом к лицу. Асиньона отворила ворота без боя, и теперь Жоффруа в гнетущей тишине входил в город во главе медленного, торжественного и мрачного шествия. Тяжело гремели по брусчатке конские копыта, рокотали колёса повозок, всхрапывали кони, клацали подкованные сапоги. То там, то здесь, слышалась брань, где-то надрывно кричал осёл. Его люди замолкали, едва перебросившись парой слов.
Тысячи жителей Асиньоны высыпали на улицы, тысячи со склоненными головами в скрывающих лица платках выстроились вдоль главной, прямой, как стрела, улицы, заполонили подворотни и проулки, и все они молчали. Вот так решил встретить наместник дорогих гостей? Герцог чувствовал их ненависть и страх, но должен был спокойно ехать вперёд, отчего всё сильнее закипала в нём глухая ярость.
И гроза, раскинувшим крылья ненастьем, следовала за ним по пятам. Пять месяцев суховеев, иссушающей жары, и вот, в день, когда взята Асиньона, по воле Господа пригнали ветра грозовые тучи. Жоффруа не решил ещё, считать ли сей знак добрым: потому только сильнее хмурился, сводя на переносице густые брови, и сжимал зубы, отчего губы его сами собой выпячивались, а усы начинали топорщиться.
Наконец, герцог не выдержал: он натянул поводья, конь всхрапнул и остановился.
— Жан! — зычным, охрипшим голосом позвал герцог. — Ваше Преосвященство, не изволите ли вы явиться немедленно по смиренному зову мирянина! Жан, забери тебя Сатана!
Рыцари и пехота, тяжёлые обозы и паломники остановились, покорные рёву Жоффруа. Спешно подгоняя коня, не разбирая дороги, к герцогу мчался бледный юноша с горячечно-красными щеками. Зазевавшиеся простолюдины едва успевали отскочить в сторону. Кольчугу он носил поверх сутаны, черные тугие кудри выбились из-под полотняной шапки, какая только и спасала от солнца.
— Ваша светлость, — поклонился он герцогу, едва остановив коня.
— Не кажется ли вам, ваше преосвященство, — спокойным уже голосом обратился к нему Жоффруа, — что Господу будет угодно, ежели шествие наше ознаменуется не только знамёнами Его, но и вознесением Ему торжественных гимнов, которые, по воле Его, сумеют обратить души неверных во страх, и открыть их сердца для света Его. Не меньше святые гимны нужны и нашим воинам, ибо сражались они во славу Его и утомились преизрядно, пусть же сердца их возрадуются, а слух усладится!
Так сказал Жофруа, ибо умел облекать порывы необузданной души в облик весьма изящный, впрочем, не всегда он утруждал себя этим:
— Пой, говорю я тебе, — крикнул он на епископа, когда тот пытался возразить. — Пой, ибо эта тишина невыносима!
Юноша, замолчав на полуслове, кивнул, развернул на месте коня и помчался назад, вдоль строя. Полы рясы хлопали за его спиной и бились выцветшим пурпуром на окрепшем ветру.
