Знаете, говорят, что не принято и даже неприлично начинать повествование с пробуждения главного героя. И это правда: подумаешь, невидаль — проснулась Марья Степановна! или Мишка-двоечник, да хоть бы и Хуан Мария Карлос очнулся вдруг ото сна, разбуженный только что пришедшей ему в голову замечательной мыслью, — читатель-то ничего не знает ни о ком из них, и ему, читателю, нет вовсе никакого дела до того, хорошо ли спал этот столь внезапно проснувшийся и что ему снилось. Скажем, о Джереми читатель не знает ещё ничего, и вряд ли ему хоть сколько-то любопытно будет знать, что Джереми совершенно не выспался и во сне видел только тревожные обрывки бог весть чего, скрытые от памяти, но ютящиеся где-то по тёмным углам сознания. Однако, если читателю настолько уж нечем заняться, что он до сих пор не бросил чтение, то стоит рассказать ему, что Джереми проснулся ранним утром, проспав всего-то пару часов. А там…
А там холодный гостиничный номер, высокие окна, серый свет; постель, кресло. На столике мигает индикатором ноутбук. Мысли судорожные, ясные, пальцы холодные, живот подводит. «Спокойно. Спокойно, Джем. Просто выдохни, а теперь глубоко вдохни. Медленно. И ещё раз».
Вот, как будто полегчало. Теперь чаю — и проверить почту.
Джереми потянулся к телефону, чтоб заказать завтрак. Набрал номер, но живо представил ответы на ломаном английском с сильным акцентом и бесконечно растянутым «э-э» между слов, бросил трубку — нет, не сейчас. Стоит поберечь нервы. Благо, в номере есть электрический чайник, а в сумке завалялся чай в пакетиках и сахар.
Глоток горького, сладкого, горячего чая… как будто легче. Теперь — почта. Что там? Подключение устанавливается — медленно! — почта проверяется. Новых писем нет. Ничего удивительного. В Москве сейчас семь тридцать две, значит, в Стокгольме половина шестого, ещё слишком рано. А дома? Он бросил взгляд на циферблат наручных часов, оставленных на уродливой лакированной тумбочке. 19:40. Спешат, хорошо бы подвести.
Дома вечер. Элен, наверное, только что вышла из душа и сидит в гостиной на широком подоконнике с книгой в руках, рассыпав по плечам потемневшие от воды каштановые волосы. Книжка какая-нибудь дешёвая, в мягком переплёте, из тех, которыми полнятся привокзальные киоски, она читает и чуть-чуть, еле заметно, краешком губ, улыбается. Она представилась Джереми в мягком лиловом свитере и цыганской пестрой юбке, которая лёгкими складками спадает едва не до пола, а за окном величавый клён торжественно и неуклонно роняет последние разлапистые листья. Позвонить и услышать теплый, чуть надтреснутый голос. «Привет! — сказал бы ей Джереми. — Я тут в Москве. Холодно что-то: нет, топят, ты не подумай, однако. Ты как? Читаешь?» — вот так бы, даром, что журналист, не связал бы и четырёх слов. Ах, и Элен бы рассмеялась, и рассказала бы шелестящей быстрой речью, похожей одновременно на шорох сухих листьев и звук дощечек ксилофона, мягкой, беглой, ласкающей слух речью, рассказала бы только что прочитанный роман. Но звонить он не стал. Не нужно тревожить её лишний раз, не сегодня. Пусть всё решится, вот тогда… Да и потом…
И потом он ясно отдавал себе отчёт, хоть и гнал прочь непрошеные мысли, что мягкая, чарующая хрипотца голоса становится грубее, слова всё неохотнее слушаются Элен и не стыкуются друг с другом, а предложения порой и вовсе повисают в пустоте, как беспомощной гусеницей повисает над обрывом поезд, под которым обрушился мост. Он с болезненной ясностью замечал эти признаки разрушения (Проверить почту: может быть? Нет) и прощался с её телом. Пусть красивым, пусть желанным и таким родным, но только телом. Как они хохотали в тот день в швейцарской гостинице, когда вдруг премия стала казаться достижимой, и Джереми всерьёз и с надеждой о ней заговорил, а Элен с самым невинным видом спросила, будет ли он по-прежнему любить её, помещённую в тело камбоджийского мальчика, и намерен ли он на ней жениться? И как он, любимый, представляет себе семейную жизнь? Джереми смешался, не зная, что ответить, а Элен не выдержала и прыснула со смеху. «А давай поженимся сейчас, Джем! Хорош же ты будешь, первый американец, законно женатый одновременно на двух Элен О’Нилл!» «О да! — подхватил он, — одна из которых будет очень красивым женским голосом лопотать камбоджийские ругательства, а другая Элен окажется десятилетним мальчиком, сыплющим интегралами, дифференциалами, асимптотическими приближениями поверхностями к инвариантным торам четырёхмерного пространства многочленов! И я вовсе не уверен, что камбоджийские ругательства мне понравятся меньше!» Тогда Элен перестала улыбаться и посмотрела на него очень холодно и осуждающе. Он мигом замолчал. «Ну и чушь же ты несёшь!» — сказала горько. Отвернулась, сбросила с плеча его руку. И снова расхохоталась, повалившись на диван: «Джем, Джем! Видел бы ты свои глаза!»
К полудню он окончательно извелся, разрываясь между желанием позвонить ей и придушить тщедушного и костлявого Йохана Страабонена, секретаря комитета, который после долгих уговоров, угроз и увещеваний, обещал сообщить ему, как только будет вынесено решение, каким бы оно ни было. Проклятье! Этому русскому профессору, проклятому Навкину, восемьдесят три! Он прожил жизнь, полную всего, чего только хотел: открытий, путешествий, любви… Что такого важного он открыл? Перемещать сознания могли и до него. Да — улучшил, да — доработал, да — подробно описал механизмы и построил модель нейро-психической активности во время перехода, но так ли это нужно? Этого академика самого ещё в восьмидесятые перекачивали из одной головы в другую чуть ли не каждый год. Да за ним рекорд Гиннеса держался сорок лет, пока какой-то японец не переплюнул старика разом на десяток переходов. Но — признанный гений. Но — заслуги перед мировой общественностью. Собственная научная школа, государственные награды.
