Культурный слой - [4]

Академик Навкин

— Простите, я знаю, вы уже десятки раз отвечали на этот вопрос, но не задать его не могу. Вы занялись физикой в пятьдесят четыре года. Мистер Навкин, в пятьдесят четыре! Это поражает воображение, — начал Джереми, когда старик, пожав протянутую руку, занял свободное кресло; после того, как он неспешно разлил чай из небольшого фарфорового чайника, который принёс с собой, осторожно держа за маленькую ручку; после того, как дважды с шумом вдохнул горячий напиток, а Джереми поднёс чашку к губам и вежливо кивнул; после того, как сказаны были обычные приветствия, и старик церемонно извинился за свой несовершенный английский. Только тогда, включив диктофон, Джереми начал.

— Возможности человека ещё не изучены до конца, — отвечал ему академик шершавым, натужным голосом. Он совсем неплохо выглядел для своих лет, даже лучше, чем на фотографиях. Высокий, широкоплечий, с мощной грудью и лысым черепом. Возраст выдавало оплывшее лицо сердечника и до полупрозрачности высохшая, сморщенная, отвисшая на шее кожа. Держался старик так, что Джереми не удивился бы, окажись под белым халатом и толстым бурым свитером развитая мускулатура.

— И вам известен тайный ключ? Способ их открыть?

— Разумеется. Но вам он не понравится, — сказал Навкин, криво улыбаясь. Странная у него вышла улыбка — одной только правой половиной лица. Принимает игру, подмигивает? Или возрастное нарушение мимики? Джереми никак не мог понять и внимательно вглядывался в лицо собеседника: глаз прищурен, уголок губ приподнят, но слишком сильно и как-то неестественно долго, больше похоже на судорогу. Едва не вздрогнул, вспомнив, что нужно продолжать интервью:

— Работа, работа и ещё раз работа? — предположил он, стараясь шуткой скрыть неловкость.

— Вдумчивая, сосредоточенная работа. Постоянная и каждодневная, — наставительно выдал академик трюизм с видом настолько серьёзным, что Джереми невольно поставил под сомнение его ум. — Впрочем, частый перенос стимулирует кровообращение в мозгу.

Нужно было расположить его к себе, заставить открыться, вызвать на беседу, на разговор! Попытался зайти с другой стороны:

— Вы около сорока лет оставались рекордсменом по количеству переносов сознания. Каково это, каждый год ощущать себя в новом теле?

Внимательный взгляд академика застыл на Джереми. Тому сделалось не по себе. Не то чтобы Навкин пронизывал его насквозь, если бы, — глаза старика казались слепыми. Серые, подёрнутые белёсой, чуть мутноватой плёнкой, но зрячие, и от этого делалось жутковато. «Джереми, Джереми, успокойся» — сказал он себе.

— Это странно, мистер Волтер, я когда-нибудь напишу об этом книгу. Это странно, но к этому довольно быстро привыкаешь и уже сложно представить себе жизнь… — он помедлил, взгляд вновь сделался невидящим, — иначе.

И ещё с десяток таких же односложных ответов. Провальное интервью. Навкин, казалось, выжидал. Чёрт побери, зачем было соглашаться на разговор, если ничего не хочешь сказать? Он был скрытен и хитёр как византиец, говорил медленно и весомо, словно и впрямь всерьёз отвечал на вопросы, но на деле выходило, что говорит пока только Джереми, заходя то так, то эдак и получая в ответ лишь монотонное гудение — общезначимые банальности, несодержательные истины. Словно сидели не в кабинете учёного промозглой и строгой страны, а где-нибудь в азиатской, забытой богом чайхане, в каких Джереми никогда не бывал, но живо представлял себе медленно-растянутые разговоры, тянущиеся через весь день, нестерпимо долгий от палящего, неблагосклонного солнца, и, вместе с чаем, с каждым глотком — редким и вдумчивым, — говорится по слову, повисающему в пустой тишине. Слова тянутся, длятся и теряют собственный смысл, обретая что-то очень важное и понятное собеседникам, но непредставимое без жары, халатов, ковра и горького чефира. Было в этой просмолённой, уверенной медлительности Навкина что-то восточное, а Джереми не любил восток, который представлялся ему подсознанием — тёмным, глубоким омутом, куда почти не проникает свет сознания, а если и проникает, то ужасается и гибнет, охваченный безмерно чужим — не враждебным, но убийственно иным — пространством. Заготовленные вопросы подходили к концу, Навкин всё больше казался среднеазиатским старцем из фильмов Лейзы Карнееф или греком, византийским полководцем (чему весьма способствовал острый тонкий нос с лёгкой горбинкой и густые, с разлётом, брови). Но этот азиат молчал, и Джереми начинал злиться. Человек с одной из самых ярких биографий, которые только можно себе представить, сидел перед ним, в соседнем кресле — руку протяни — и не хотел рассказывать ни о чём! Кто ты, старик, побывавший в шестнадцати разных телах? Как тебе удалось получить Нобелевскую премию по физике, если к пятидесяти годам ты был ходячей развалиной, не просыхающей от водки, с образованием в одиннадцать классов средней школы и залеченным сифилисом? С каким дьяволом ты подписал контракт, заложив душу на вечный срок? О чём тебя спрашивать, если охотно ты рассказываешь только про починку дорог и латание крыш? И почему ты цедишь не чефир, а вполне сносный чай, заваренный со смородиной и мятой?