Сказание о годах Хогэн - [46]

Говоря это, Отовака с нежностью раздвинул обезглавленные тела, лежавшие ничком, лёг между ними, обратился лицом к западу и несколько десятков раз громким голосом возгласив нэмбуцу, вытянул шею, чтобы по ней ударили мечём. Это смотрелось поистине хорошо.

Обезглавленные тела четверых братьев уложили, и некому было по ним вопить и кричать, вопрошать о них и навестить их. Отвечал только горный дух. Что же до горы Фунаока, то осенний ветер в соснах на её вершине присоединил свой скорбный голос, а вечерняя роса на равнине возле её подножия — была всё равно, что слёзами разлуки.

Бывшая там кормилица господина Тэнъо, найки Хэйда, развязала у себя тесёмки, сунула руку воспитанника себе за пазуху и приложила её к своей коже. Плача и плача, кормилица уговаривала его:

— До нынешнего года мы семь лет не разлучались с тобой ни на миг. Кто теперь будет сидеть у меня на коленях, чью голову обниму я? Мне следует забыть о том времени, когда мне хотелось передать тебе свои владения. Кто проведёт тебя по дороге через Сидэнояма, горы мёртвых, и как перейдёшь ты через них?! Подожди немного. Я к тебе опаздываю!

Она сейчас же рассекла себе живот и рухнула на детей сверху. Увидев это, оставшиеся трое воспитанников той же кормилицы заявили: «А мы чем хуже?!» — и тоже один за другим совершили харакири. Покончил с собой и самый низкопоставленный из слуг господина Тэнъо. Совершил харакири также самый низкопоставленный слуга господина Отовака. И так на горе Фунаока приняли смерть 18 человек господ и их слуг.

Хатано-но Дзиро забрал их головы и отправился назад во дворец, где доложил обо всём императору. Ему повелели вернуться, сказав, что он не выполнил всё до конца. Решив, что мальчики очень любили своего отца, их тела отправили в храм Энгакудзи и похоронили вместе с ним.

ГЛАВА 2. О том, как бросили госпожу из Северных покоев [502] у Тамэёси

Ёсимити сделал доклад во дворце на Хорикава и возвратился к себе. Ему сообщили, что из Явата люди ещё не прибыли. Вскоре он выехал в Явата и по пути встретился с ними на прибрежной равнине Акай. Мать погибших, завидев силуэт приближающегося Ёсимити, захотела узнать у него, что там случилось. В груди у неё застучало, она высоко подняла шторы в паланкине и спросила: «Что там, что?»

Ёсимити спрыгнул с коня, слёзы у него текли потоком.

— Таково было повеление государя. Обессиленный господин Вступивший на Путь зарублен. Погибли все молодые господа. Вот их прощальный подарок.

Он достал четыре бумажных свёртка.

Матушка упала из паланкина на землю. Она прижала к груди пряди волос из прощального подарка и вскричала с выражением муки и страдания в голосе:

— Ох, Ёсимити! Прошу тебя! Меня должны были погубить вместе с ними. Хочу идти с ними по одной дороге! — и тогда все, вплоть до простых тонэри[503] и носителей паланкинов отжимали рукава от слёз.

Кормилицы, плача и плача, говорили:

— На обочины дороги страшно бросить даже один взгляд. Быстрее возвращайтесь домой! — и уговаривали её сесть в паланкин.

Матушка промолвила:

— Прежде всего, скажите мне, где люди погибли?

— На горе Фунаока.

— Тогда отправимся туда. Хоть это и бесполезно, я взгляну ещё раз на их безжизненные тела.

С этими словами она села в паланкин на берегу реки Кацурагава, а занятая приготовлением к переправе через реку, выбралась из паланкина и, так, чтобы никто не увидел, подняла с земли и сунула себе за пазуху камень. Стремясь как-то утешить себя, она всё говорила, плача и плача:

— Если бы все мои мальчики сопровождали меня сегодня утром, когда я отправлялась в Явата, не случилось бы ничего! Но как бы ни было мне горько, я не стану упрекать никого из посторонних, ни одного, ни двоих. Если бы я знала, что может случиться такое, мы отправились бы все вместе. Был бы со мной хотя бы один из детей, пусть бы мы даже и не убежали, мы во всяком случае взялись бы друг с другом за руки. Ещё сегодня утром я не понимала, как справедлива пословица, которая гласит, что по изнурённому лицу ребёнка можно понять всё. Если бы действительно храм великого бодхисаттвы Хатимана[504] дал рождение дому Гэндзи, бодхисаттва поклялся бы, что до самого конца будет защищать этот дом. Почему это я отправилась к Хатиману?! В эту пору, едва успев очиститься, творили молитвы и судья, и дети[505]. Если бы я сама не отправилась нынешним утром в Явата, я не скорбела бы сейчас о последних минутах своих детей. Какое печальное паломничество! — эти слова давались ей мучительно.

Плача и плача, она говорила:

— Я думала, как бы мне поехать на гору Фунаока и взглянуть на их безжизненные тела, но теперь их наверняка растащили собаки и вороны. Думаю, что скорее всего, востребовав и получив дорогие для меня их мёртвые тела, мне придётся гадать: вот рука Отовака, а вот нога Тэнъо. И равнина Магуй[506], и гора Торибэяма[507], и вечерний дым в окрестностях Дундай[508], а также новая и старая утренняя роса на северной Бо[509] всё это горечью звучавшие символы непостоянства, это то же самое, что гора Фунаока. Я хочу отправиться в Сага и Удзумаса[510], чтобы изменить свой облик[511], но на душе у меня было бы горько, когда бы монахи сообщили Тамэёси, стала ли внешность его жены хуже или лучше.