Синяя тень - [9]

После того, как знакомые ушли, Таня сказала:

— В конце концов, мама, ты бы могла возвратить эту вещь обратно — разумеется, заплатив. Ты же сама говорила, у Андреевой большая коллекция — наверное, эта коллекция не пострадает от того, что на одного божка станет меньше.

— Что ты говоришь, Таня! — неуверенно сказала Софья Борисовна. — Это… нехорошо.

Но вскоре в квартиру купили новую мебель. К мебели заботливо подбирали шторы, эстампы. Трижды передвигали мебель. И каждый раз, оглядев поле своего творчества, Таня говорила, что нахватает только какой-нибудь редкой вещи:

— Ты бы могла попросить… объяснить Андреевой… заплатить… В конце концов, он ведь был отдан буквально за кусок хлеба!

Таниному мужу эти разговоры не нравились. Однако, чем больше он возражал, тем упрямее настаивала Таня на возвращении божка, уже в противовес мужу, уже потому, что он смел взглянуть на нее холодно, смел осудить ее, нарушив привычное обожание.

Наконец, Софья Борисовна согласилась сходить к Андреевой. Она только никак не могла сообразить, сколько удобно заплатить. Много не хотелось — они и так задолжали в связи с новой обстановкой. Ведь и действительно, отдан-то был божок буквально за кусок хлеба… Она вспомнила, как дорог тогда был каждый кусок, и, вздохнув, отобрала деньги новыми бумажками.

Яблонская давно не встречала Андрееву, лицо Андреевой оказалось темно — как в ту блокадную зиму, — но это была уже настоящая старость, а может быть, и болезнь.

— Раздевайтесь, проходите, — сказала она.

— Да нет… Я, собственно, на минуту… с огромной просьбой… Вы извините… Поймите меня правильно… Бывают семейные реликвии… Память деда… Нам очень дорога память деда… Одним словом, если он вам не очень нужен, не согласитесь ли вы… вернуть, уступить… того божка… вы помните…

— Пройдите, — еще раз сказала Андреева, но тон ее стал суше.

В этом тоне Софье Борисовне почудилась презрительность, и это обидело ее и сняло чувство неловкости.

— Вы нас извините, — уже уверенным легким тоном сказала Яблонская, беря протянутого божка. — Мы никогда вас не забываем — вы спасли нам жизнь! Я бы никогда не осмелилась, но для вас, вероятно, это одна из вещей коллекции, а для нас — поймите! — семейная память…

— Не беспокойтесь, — уже теплее сказала Андреева.

— Вы не сердитесь?

— Нет, нет.

Яблонская замешкалась у дверей, не зная, как быть с деньгами. В передней она все же решилась:

— Вы извините, но мы бы не хотели… безвозмездно… лишать вас…

Бумажки, шурша и топорщась, никак не вкладывались в карман передника хозяйки. Андреева начала тяжело краснеть. Румянец расползался по ее лицу и шее неровно, склеротически красными с синим пятнами. Испугавшаяся Яблонская начала торопливо засовывать деньги обратно, в сумку. Несколько бумажек рассыпалось. Андреева сама их подобрала и сунула, не глядя на нее, Яблонской.

— Вы нас извините, — еще раз пробормотала Софья Борисовна.

— Ничего, ничего, — усмехнулась хозяйка.

На лестнице Яблонская расплакалась. Дома она поссорилась с дочерью.

Но божок оказался очень кстати, очень в тон новой мебели, и постепенно все успокоились.

Звездные пары

Наталье Старцевой

На трамвайной остановке, продуваемой морозным ветром, толпились сошедшие с электрички.

— Га-ад, а гад! — со страдальческой ненавистью окликнула кого-то в толпе большая грудастая женщина, державшая за руку девочку лет десяти. Связанные мешок с сумкой были перекинуты через плечо женщины, какая-то сумка была и у девочки. Девочка не смотрела на мать, вообще ни на кого не смотрела. — Га-ад, где ты? Иди сюда, гад!

— Ну чего тебе? — глухо отозвался из-за людей маленький обозленный мужик.

— Гад, идет наш трамвай!

Медленно, по припорошенным снегом рельсам надвинулся трамвай — брюхо его было грязно, но окна теплились слабым электрическим светом, и за тусклыми от наледи стеклами был народ, так что это было уже что-то вроде сеней, еще холодных, но уже не смертельно — последний перегон перед настоящим теплом близкого дома. И народ с остановки, спеша и подпирая друг друга, втиснулся в салон. Большая женщина с девочкой влезла одна из первых.

— Га-ад, иди, здесь свободней!

Вещи она сложила перед собой. У мужичка никаких вещей не было. У него и в карманах наверняка не было ничего. Он опасен пожалуй был, этот мужичок. Девочка стояла, угрюмо отвернувшись от них. Никто не смотрел на эту троицу, как обходят взглядом паршивую собаку или спящую на тротуаре безобразную пьяную бабу. Широкая женщина с малым, как сгусток, мужчиной были в толпе одни. И с ними — одна — девочка.

К дому я шла против ветра. При каждом порыве гремели надорванные куски железа. Стена ветра давила с космической плотностью пустоты. Там, в полях, для застигнутого путника это смерть, здесь — напоминание, что ты только тварь дрожащая. Грязное, сосульчатое тело трамвая, тусклый оранжевый свет, ледяная дрожь. О, господи, так ли уж много отделяет нас, прилепившихся пуповиной к теплому брюху земли, от черного космоса? Там, в вымороженных глубинах случаются пары, где крохотная, яростно плотная звезда срывает с красной большой тающие ее покровы и заверчивает в воронку, и расшвыривает, как магнит вблизи вращающегося ротора. «Гаад, а гад, куда ты пошел?» Никуда им не уйти друг от друга в тесной, двойной системе. Яростное, невероятной плотности нутро, отрывающее от рыхлой обреченной спутницы слой за слоем. Сгусток, все падающий внутрь себя до свepxcвинцовой тяжести, продолжая отрывать от красной, большой звезды кусок за куском. Однообразие отчаянья, жестокости и смерти. В какой-то момент, избавившись почти от всей себя, вторая звезда сама спадется до плотного ядра. И окажется, что однообразно-свирепая перетасовка, казавшаяся бесконечной, внезапно и быстро, слишком быстро, закончена, и проступит иное, может быть, третье, по сложной орбите обегавшее их.