Синяя тень - [10]

* * *

Говорят, гении чаще тоже малы, как сгустки. Может, это и был маленький гений, поскольку видела я их в литературном кафе. Ах, Париж, ах, Парнас, ах, ЦДЛ! Они шли, являя собой образец изысканности: маленький, губастый, бледноволосый, бледновеснушчатый, элегантно стареющий мужчина с речью, богато акцентированной, инкрустированной необычными оборотами, приперченной сочным матом, — и рядом девица-люкс, выше на голову, моложе на двадцать, а то и на тридцать лет, одетая на девяносто процентов из последних журналов мод, на десять — из хорошей картинной галереи.

Конечно, рядом с большими, грудастыми женщинами даже высокие, но худые мужчины выглядят мелкими, но эта девица не разрешала себе быть обширной — изо всех сил она делала из себя жердь.

А впрочем, что же, это уже из другой оперы. Элита и сливки. Есть и у них свои судьбы и горе. Но они уже опосредованы литературой, искусством живописи и модельеров. Это как познанные законы, заключенные в машину: КПД мал, но отключен от шумов мира. Много твердых остатков, которые уже ни во что не годятся. Жизнь живее, и ничто, даже такая штука, как то, что женщина обширна и мягка, а мужчина скатан, уплотнен, — не проходит бесследно.

* * *

Кабальеро, такое было прозвище у него, жил не в столице — в большом губернском городе Облов. Тоже из мира искусств, но рангом и доходами поменьше, чем тот, губастый, бледновеснушчатый. Кабальеро был глубже укоренен в обычную, рядовую жизнь.

Кабальеро высоко задирал голову, потому что был маленького роста и потому что у него было чувство собственного достоинства. Но любимая женщина, уйдя, уничтожила его. Она оставила Кабальеро, уйдя с бесталанным актером, который очень скоро стал ее бессовестно обирать и подкладывать под нужных людей. Кабальеро умолял ее вернуться, но она вошла в штопор. Он пробовал утешиться с другими женщинами, но потерял необходимую мужчине уверенность в себе. Он был несчастен и опозорен. Он ловил знакомых, чтобы рассказать им в подробностях о своей очередной неудаче. Как другие плачут, он постоянно болтал, рассказывал, шутил. Он шутил и над своей болью:

— Маленьким не больно падать — земля всегда с ними рядом.

Он говорил женщинам:

— Ты вечером дома? Я приду к тебе.

— Неудобно — люди могут плохо подумать.

— Пусть будет плохо тем, кто плохо думает. Но нам-то будет хорошо. Слышала анекдот? Приходит к женщине любовник, а она только что похоронила мужа. «Неудобно как-то, — говорит она любовнику, — все-таки траур». «Ничего, — успокаивает любовник, — мы будем в ритме похоронного марша: медленно и торжественно».

Высокую, крупную женщину он знал давно — несколько раз они бывали в одной компании. Они всегда были весело-любопытны друг к другу, перешучивались, заигрывали.

— Ты одна сегодня вечером? — как бы в прежнем ключе спросил он ее при встрече.

— Я не только сегодня вечером, — я и вчера вечером, и завтра вечером одна.

— Так это же хорошо! — воскликнул он.

Тело ее оказалось обширно и мягко, ничуть не громоздко, хотя одетая она выглядела несколько чрезмерной. Они были ласковы и открыты друг другу. Они ходили голые рядом — большая женщина и маленький Кабальеро, все время вздергивающий подбородок. Однажды, когда он пришел усталый, она принесла таз с теплой водой и вымыла ему ноги. Кабальеро заплакал.

В городе гастролировал столичный театр. Он принес два пригласительных билета.

— Я не пойду, — сказала она. — Я… у меня и обуви-то такой нет.

На все деньги, которые у него были, он купил ей туфли, платья, украшения.

— Я не пойду, — сказала она.

— Почему?

— Ты и я… Я такая большая. На нас смешно будет смотреть.

— Так это ж хорошо, — сказал он. — Пусть люди посмеются. И мы посмеемся. Только они будут думать, что и они, и мы смеемся над нами, а на самом деле и они, и мы будем смеяться над ними.

— Я не пойду.

И он ушел, совсем ушел от нее. Надо же, он снова был так полон достоинства и жизни, что уже мог — сам! — обижаться и обижать.

Иногда они встречаются и теперь.

— Как живешь, милый? — смеется она.

— Как у Бога в кармане. Вот только сынишка болеет. А ты?

— У меня хороший муж.

— Теперь тебе нужен еще и хороший любовник. Знаешь, какие тосты теперь поднимают за именинным столом? Первый — за именинницу, второй, чтобы у нас было все, чего мы хотим, и чтобы нам ничего за это не было. А третий — за веселого любовника.

— Веселый любовник у меня уже был, — смеется она, и, большая и легкая, уходит от него.

* * *

В дом к ним Евсюк Петро пришел с ее братом. Но вскоре брат уехал на заработки, а Петро все ходил к ним. «Смотри, Полинка, женишок идет», — посмеивался батя Никанор Иванович. Полинка только фыркала презрительно. Девка она была крупная, видная, и — недотрога: все ей были не то и не те, ну а этот казачок, хоть и ладен был, на нем и одежда сидела справно, и усы были пушисты, но росту небольшенького и молчун.

Никанор Иванович по-свойски шутил: «Что ж ты невелик вырос — плохо кормили тебя что ли?» Петро и это обмалчивал. Зато кто в доме ни попросит — прибей, поправь, — так же молчком и прибьет, и поправит.

Девки Полинку дразнили Евсюком: «твой» да «твой» — и она, до густой красноты, падающей на лицо, уши, шею, даже плечи, сердилась и обижалась. До слез даже. Сначала злилась, зачем пишут к ней, большой и дородной, этого недомерка, молчуна и смолюна: сам чинит какие-нибудь часы, а цигарки одну от другой прикуривает — от дыма в горле свербит! Потом уже злило, что его к ней пишут, а он и не взглянет на нее, лишнего слова не скажет. Уже и томил он ее, пыхало от него жаром, идет она на него, вроде как не замечает — он посторонится, в стенку вожмется, чтобы только она не задела его.