Синий дым - [16]

IV век [26] («Ещё стояли римские орлы…»)

Ещё стояли римские орлы,

На рубежах рубились легионы.

Медлительные галльские волы

Соху влачили по равнине сонной.

Ещё, казалось, нерушим вовек

В сознанье человека «пакс романо»,

Хотя ползли тревожные туманы

За синею чертой могучих рек.

Вот за Дунаем в сизой синеве

Для жаркой битвы или для охоты

Уже в прибрежной рыскали траве,

Таясь — славяне, гунны, скифы, готы?..

За синим Рейном по ночам дымились

В дубовых чащах жаркие костры —

И варварам весёлым жадно снились

Богатые античные дворы.

А некий римлянин, свидетель века,

Философ, может быть, или поэт,

Склонившись над судьбою человека,

Не находил грядущему ответ.

Усталостью и скукою томим,

Он с отвращением смотрел на город,

Ещё не зная, что Алларих скоро

Сожжёт и разорит бессмертный Рим!

Хоть чувствовал, что римские солдаты

Уж не спасут от гибельной судьбы…

И в то же время варвар волосатый

Уже рубил германские дубы!

Он выстроит большие города,

Он вознесёт высокие соборы —

Но на путях боренья и труда

Желанный день ещё придёт не скоро.

Ещё шумит рекой широкой кровь,

И норов, необузданный и дикий,

В огне, в крови, в бореньях, вновь и вновь

Покажет миру облик свой двуликий…

Под взором современника пытливым

Не так ли в буре и трудах возник

Эпохи нашей противоречивой

Мучительный и вдохновенный лик.

1942, Париж.

Мой путь

На туманные Крымские горы

Тихо падал сухой снежок,

И чернели морские просторы —

Это наш короткий пролог.

А потом в прозрачной лазури

Я увидел зелёный Босфор.

Сердце радовалось до дури

Теплоте сиреневых гор.

Загудели гнездом осиным

Европейские города.

Развернулись повестью длинной

Поучительные года.

Время шло. В тяжёлой заботе —

Легче летом, труднее зимой —

Жизнь раскрылась мне в чёрной работе,

Трезвой, честной, нелёгкой, иной.

В эти жёсткие годы впервые

Жизнь увидел по-новому я.

К трудовой потянулись России

Её блудные сыновья.

Так фабричный гудок и лопата,

Трудный опыт, прошедший не зря,

Нам открыли, жестоко и внятно,

Смысл и чаянья Октября.

1936, Париж,

«Прекрасные руки твои на клавишах…»

Н.Ф.[27]

Прекрасные руки твои на клавишах.

Ты играешь Шопена.

По углам полумрак.

Ты играешь Шопена,

И так дико и странно,

Что на свете сейчас

Существует война.

Тысячи жизней,

Чтоб могли быть счастливыми,

Гибнут и падают

В кровь и грязь…

Ты играешь Шопена,

А мне бы не надо

Смотреть на прекрасные руки твои.

1939, Париж.

Другу

Ты помнишь, как бежали мы с тобой

По снегу рыхлому на шведских лыжах.

Проваливался в снег по брюхо Бой —

Твой пёс в подпалинах волнисто-рыжих.

Стояли старорусские леса,

Отягощённые мохнатым снегом.

Белесые ложились небеса

Над нашей жизнью и над нашим бегом.

Потом мы юность провели в седле,

В тулупе вшивом, на гнилой соломе,

И, расстилая на сырой земле

Потник, почти не думали о доме.

Потом расцеловались на молу

И разошлись бродить по белу свету.

И вдруг столкнулись где-то на углу

Парижских улиц, через двадцать лет!

Должно быть, для того, чтоб в тишине

Ловить приёмником волну оттуда.

Тогда в жестоком кольцевом огне

Лежала Русса каменною грудой.

Нас не было с тобой — плечом к плечу —

Когда враги ломились в наши двери.

И я, как ты, теперь поволоку

До гроба нестерпимую потерю.

И только верностью родному краю,

Предельной верностью своей стране,

Где б ни был ты — в Нью-Йорке иль в Шанхае —

Смягчим мы память о такой вине.

1946, Париж

«Географическая карта!..»

Географическая карта!

Пески пустынь. Простор морей.

С какой надеждой и азартом

Склонялся в юности над ней!

Воображеньем зачарован,

Я странствовал по вечерам

Над старым атласом, в столовой

Засиживаясь до утра.

Бежали голубые реки

С вершин коричневых хребтов.

Я полюбил с тех пор навеки

Тугие крылья парусов.

За ученическою партой

Вдруг встали дальние края.

Географическою картой

Развёртывалась жизнь моя.

Простая, трудная, и всё же

Скитанья тешили меня.

На угольной платформе лёжа,

Иль грея руки у огня

В Албании или Тироле,

Измучившись и сбившись с ног,

И в трудной и счастливой доле

Я слушал вещий зов дорог.

Не ущербляется с годами

Воображение моё.

Всё те же бредни: ночь на Каме,

Костёр, собака и ружьё.

Париж-Нью-Йорк, «Эстафета».

«Мы распрощались с другом на пороге…»

Мы распрощались с другом на пороге.

— «До скорого!» И вот ночной Париж.

От прежнего — неповторимы, строги —

Остались только очертанья крыш.

И утомлённый болтовнёю праздной,

Отравленный вонючим табаком,

По этим улицам, пустым и грязным,

Иду я медленно домой пешком.

Как холодно! Лет семь каких-нибудь,

В такую ночь, каким огнём объята…

Постой, постой, дружок мой, не забудь!

— В тридцать девятом, а не в сорок пятом.

И ржавый, одинокий лист, шурша,

Гонимый ветром, кружит по аллее.

Как страшно мне, что нищая душа

Ещё при жизни холодеет…

1947, Париж, «Орион».

На рыбалке [28]

Медлительное облаков движенье.

Сияет осень, и несёт река

Мир тишины и зябких отражений,

Заколебавшихся у поплавка.

Взлетев на воздух, описав кривую,

Сверкнув на солнце мокрой чешуёй,

Расплачивается за роковую

Свою ошибку окунь небольшой.

И кто-то, подошедший незаметно,

Приветливо мне «здравствуйте» сказал.

— Как нынче клёв? — с приветствием ответным

Ему я место рядом указал.

И выпустил табачный дым сквозь губы,

О рыбной ловле, жизни и судьбе

Беседует тепло и дружелюбно —

Ещё вчера совсем чужой тебе.

Алма-Ата.

На охоте