Синий дым - [15]

На ярко-красном полотне заката

Огромный лебедь, чёрный и крылатый.

На утрамбованной площадке дети…

И мы с тобой играли в игры эти.

И мы… но, Боже мой, летят столетья,

Тысячелетья и милльоны лет!

И вот опять усталость и рассвет,

И на закате — чёрной тушью — ветви…

Послушайте, ведь в тридцать с лишним лет

Нас по-иному греет жизни свет.

И ты, мой друг, к таким же дням придёшь —

Печаль существования поймёшь.

«И вот ещё, ещё одна строка…»

И вот ещё, ещё одна строка,

За ней идут придуманные строчки.

И три спасительные ставит точки

Неудовлетворённая рука.

Уйти, забыть, рассеять колдовство,

Но и немыслимо освобожденье.

Так напряжённо жить, в таком смятенье,

Так мучиться, не сделав ничего!

1933, Париж, «Числа».

ПАМЯТЬ

1. «Нас тешит память — возвращая снова…»

Нас тешит память — возвращая снова,

Далёкий друг, далёкие года.

И книжки со стихами Гумилёва,

Мной для тебя раскрытые тогда.

И (помнишь ли?) далёкие прогулки,

Наивно-деревенскую луну,

Ночной экспресс, сияющий и гулкий, —

Ворвавшийся в ночную тишину.

Ты помнишь ли? — (банальные вопросы!)

Но сердце грустно отвечает: «да»!

Следя за синей струйкой папиросы,

Тебя я возвращаю без труда.

И в суете подчёркнуто вокзальной —

(Ты тоже помнишь небольшой вокзал).

Сияют мне уже звездою дальней

Лукавые и синие глаза.

2. «Чем сердце жило? Было чем согрето?..»

Чем сердце жило? Было чем согрето?

— Ты спрашиваешь. После стольких лет.

Простая вера мальчика кадета

Даёт исчерпывающий ответ.

Я никому не отдаю отчёта

В делах моих. Лишь совесть мне судья.

Мы честно бились. Ты — у пулемёта,

У жарких пушек честно бился я.

И вдруг встаёт за капитанской рубкой

Огромный мир — труда, нужды, беды.

В нас идолопоклончества следы

Стирает жизнь намоченною губкой.

Но были годы долгие нужны,

Чтобы иным, своим увидеть зреньем

Людское горе и людские сны,

На прошлое смотреть без сожаленья.

Враги — теперь товарищи и братья,

И те, кто были братьями в огне,

Как одинаково не близки мне!

Как подозрительны рукопожатья!

Но как спокойна совесть и тверда.

Свят этот путь скитаний и исканий,

Борьбы, сомнений, встреч и расставаний.

Путь жалости, свободы и труда.

3. «Был я смелым, честным и гордым…»

Был я смелым, честным и гордым.

В страшные дни и деянья рос.

Не один мы разрушили город,

Поезда сбрасывали под откос.

Надрывались голосом хриплым.

Нависали телом к штыкам.

И всё-таки не прилипла

Горячая кровь к рукам.

В этой жизни падшей и тленной

Разучились мы плакать навзрыд.

И всё-таки — неизменно —

Я сберёг и восторг, и стыд.

И я не иду за веком,

Возлюбившим слепоту.

Вопреки всему — к человеку

Путь через жалость и теплоту.

1937, Париж-Шанхай, «Русские Записки»

В. М. З — У («О, сколько раз за утлою кормой…»)

О, сколько раз за утлою кормой

Вскипали волны, ветры рвали флаги.

Звучали рельсы музыкой стальной,

Звучало сердце верой и отвагой.

Сквозь кровь, сквозь годы, страны и усталость

Чередовались радость и беда.

Покоя сердце никогда не знало,

Покоя не искало никогда.

И я любил и ненавидел много.

И я дышал отвагой и борьбой.

Прекрасный мир ложился предо мной

Неровною и трудною дорогой.

И как нетерпеливо я искал

По-братски мне протянутую руку.

Но руки те, которые я жал,

Сулили только вечную разлуку.

1937, Париж-Шанхай, «Русские Записки»

РАГУЗА [24]

1. «Синяя прорезь окна…»

Синяя прорезь окна.

Монастырь святого Франциска.

Смотрит на нас с полотна

Средневековый епископ.

А за стеною — простор,

Камни и белые башни,

Море и линия гор,

Рокот прибоя всегдашний.

Эдакую тишину

Дал же Господь в утешенье!

К башенному окну —

С синею, свежею тенью —

Чтобы следить без слов

Перистых облаков

Медленное движенье.

2. «От удушья крови и восстания…»

От удушья крови и восстания

Уходили в синеву морей.

Жили трудным хлебом подаяния,

Нищенствуя у чужих дверей.

Столько встреч и счастья расставания!

Было в этой жизни, наконец.

Столько нестерпимого сияния

Человеческих больших сердец.

Падая от бедствий и усталости,

Никогда не отрекайся ты

От последней к человеку жалости

И от простодушной теплоты.

Вопреки всему…

Париж, «Круг»

«Холодный ветер из Бретани…» [25]

Холодный ветер из Бретани

Нагнал сегодня столько туч,

Что не прорвётся, не проглянет

Сквозь эту толщу тёплый луч.

Сквозь сеть дождя, туман и холод

Смотрю на призрачный Париж.

Как я любил, когда был молод,

Пейзаж неповторимых крыш.

Туман, синеющий над Сеной,

Шуршащий гравий под ногой.

Единственный во всей вселенной

Вокруг Сената сад большой.

Здесь наша молодость шумела

В жару мечтаний и надежд,

В толпе таких же неумелых

Самонадеянных невежд.

Она нас тешила борьбою,

С благополучьем не в ладах,

Нам наша молодость покоя

Не обещала никогда.

Ты скажешь: разве не напрасны

Все пережитые года?

Война безжалостно и властно

Их зачеркнула навсегда.

Нет! Вот опять в борьбе суровой

Мы можем, как бы им в ответ,

Средь лютых бурь и лютых бед

Перекликнуться верным словом.

«Ушло у нас жизни не мало…»

Ушло у нас жизни не мало

По чужим дворам на постой.

Может быть, время настало

Спешить на работу домой.

Странники — по охоте,

Странники — по неволе.

В трудной учили заботе

Нас трудовые мозоли.

С прошлым расстались навеки

У больших европейских дорог.

Повесть о человеке,

Что дважды родиться смог.

Только мы всюду чужие,

Везде и всегда в разлуке.

И как ответит Россия

На распростёртые руки?

1942, Нью-Йорк, «Ковчег»