Силой и властью - [48]

— Вечный лед, такой, как на испытаниях. Тогда ты показал редкие способности в магии кристаллов, гораздо большие, чем у меня или любого другого мага. Теперь я хочу, чтобы через двенадцать дней ты его растопил. Упражняйся на башне, не забывай о дыхании — и у тебя все получится. Знай: неудачи не приму.

Обучение оказалось делом нелегким. Кроме задания с вечным льдом, которое еще неизвестно как выполнить, были и другие. Сначала Ваджра и второй ученик магистра Жадиталь, умгар Доду, притащили целый ворох бумаг и берестяных свитков — старые записи учеников об основах магии и первых шагах подготовки тела и духа.

— Тут описаны методики магистров, так, как они нас учат, — говорил Ваджра, — можно почитать, может, подойдет что. Но все равно лучший способ сосредоточения и призыва силы каждый создает себе сам. Я, например, всегда вспоминаю, как вылупляется бабочка: у нас дома, на северной стене, всегда висело много коконов. Пока лопается скорлупка, пока разворачиваются крылья — собираю силу, а как полетит — можно отпускать и завершать действие.

Глядя на Ваджру, Адалан представлял себе не бабочку, а лягушонка, такой он был нескладный. Но когда шивариец начал показывать призыв, это было по-настоящему внушительно: выпуклые глаза из темно-карих делались вдруг вишневыми, а черты лица твердели, прибавляя мальчишке лет пять возраста.

— Главное, не торопиться, — поучал он, — торопливые маги — закуска для хаа-сар.

— Закуска для хаа-сар — медлительные трусы! — смеялся над товарищем Доду. — Спорим, я зависну быстрее и выше тебя?

В отличие от товарища, Доду был хорошо сложен, непоседлив и всегда весел. Адалан думал, что с таким, наверное, все мечтают подружиться: чем-то, быть может, этой самой веселой уверенностью, он напоминал Ягодку, но сходство не радовало, напротив, казалось каким-то особенно обидным обманом.

— Плевать на бабочек, златокудрый, просто не думай, вообще ни о чем не думай, — говорил он, — смотри!

Доду складывал руки, пару раз глубоко выдыхал — и поднимался над полом на целый локоть. Адалан тоже пытался придумать себе способ сосредоточения: сводил ладони, как рассказывал учитель, представлял в подреберье источник силы, воображал его и цветком яблони, и ледяным кристаллом, и переливчатой форелью, и даже чайкой — он помнил ту чайку, что вынесла его из боли в пустоту на испытаниях, — все тщетно, сила не отзывалась. Наверное, все это были не те ключи, не его образы.

— Ну и златокудрый! — язвил Доду, потешаясь над его неудачами. — Да тебя, парень, поди, в птичьем помете отбелили, а так ты чернее пучеглазого! — А потом: выдох — и вода взлетает над лоханью, выдох — и она закипает прямо в воздухе.

Полдня с этими парнями стали для Адалана настоящим испытанием. Конечно, и Ваджра, и Доду учились не первый год и уже многое умели. Они никак не хотели оставить его в покое, все время строили из себя взрослых магов, облаченных в черное царских советников, а то и лиловых магистров: Ваджра снова и снова лез с ненужными поучениями, а задавака-Доду норовил покрасоваться да лишний раз высмеять. Еще бы! Неумеха из первородных магов — это же так весело… Оба мешали и раздражали. Куда интереснее было бы в тишине разложить записи, и самому в них разбираться или заняться упражнениями, показанными Могучим, а не выслушивать трескотню и дурацкие издевки.

Когда же на шум и смех стали забегать другие ученики, стало и вовсе невыносимо. Два дня Адалан крепился, а на третий решил: с него хватит. Выход отыскался сам собой. Что запретил представлять учитель? Стража? Отлично! Стража он и не будет, а вот солнце — другое дело, про солнце Могучий ничего не говорил. Если он как следует представит себя солнцем — что-то да случится, что, наконец, впечатлит этих задавак. Как там? Свести ладони, закрыть глаза…

Солнце полыхнуло сразу, швырнуло на пол, нестерпимым жаром рвануло легкие, ребра, хлынуло наружу горячим потоком…

Как отскочили в дальние углы мальчишки, Адалан уже не видел. Не запомнил он и то, как в комнату вбежал Лис Хасмар, а следом за ним Рахун, как Ваджра ушел и вернулся с бутылью ночной невесты и ледяным компрессом, — очнулся уже в кровати с окровавленными тряпками под подбородком и кисло-соленым привкусом во рту. Слава Хаа и ее дарам, хааши Рахуну не нужно было наказывать сына словом или розгой — Адалан и так чувствовал, что натворил. Не в силах смотреть в глаза ни отцу, ни Ваджре, он забрался с головой под одеяло и пролежал так до самой ночи, и сам себе клялся, что никогда больше не выкинет ничего подобного. Зато после этого случая его надолго оставили в покое и одиночестве.

Тут уж он взялся за дело со всем прилежанием, на какое был способен, прерываясь только на еду и сон. С рассвета до обеда упражнялся в саду, а к вечеру принимался за изучение записей. Тратить время попусту было жаль, и Адалан, нахватав с обеда хлеба и яблок, не спускался в трапезную вечером, а жевал за чтением и засыпал порой прямо на свитках, забыв потушить свечи, которые сами догорали к утру.

На пятый день упорных занятий пришел первый успех.

День начинался как обычно, ничего не получалось, да и дождь накрапывал все сильнее, подгонял вернуться в комнату. Адалан грустил и вспоминал Поднебесье. Что уж говорить, там он был куда как счастливее: не знал ни про какую магию, рос себе малышом-Одуванчиком, и довольно… Вдруг его озарило: Лаан-ши, золотце, одуванчик — хорошее имя, говорил отец. Его имя, лучистое и светлое. И одуванчик — это не солнце, простой маленький цветок. Он закрыл глаза, сложил ладони, выдохнул, дальше, еще дальше… легкое дыхание — на юг, до самых гор, дотянуться до брата, который дал ему это правильное, его собственное имя. Засветлело небо, одуванчик поднял бутон и начал медленно раскрываться. Адалан представлял каждый лепесток, каждую жилку на нем, и крохотные капли сладкого сока в самой глубине, и мягкую желтую пыльцу выше… В груди родилось нежное, приятное тепло, оно дышало, расширялось, и, наконец, медленно потянулось к рукам, собираясь в ладонях пушистыми, чуть колкими соцветиями. Счастье и покой наполнили душу, сила, добрая и послушная, потекла по телу, сквозь него, заполняя собой целый мир.