Сибирские перекрестки - [62]

Лодка на исходе бега мягко зашуршала днищем по мелководью и уткнулась в берег. Таежники вылезли на берег, подошли к геологам.

– Здорово! – протянул Захар руку Герману Васильевичу.

– Привет! – сильно тряхнул заскорузлую руку охотника начальник. – Мы совсем было собрались к тебе на Тагул! А ты, оказывается, здесь!

– Дела, – протянул Захар. – Знакомься, мой напарник Иван!

– Захар, идемте к нам в гости! – предложили девушки таежникам.

– Пошли, пошли, мужики! – пригласил таежников и Герман Васильевич. – Сегодня же праздник. Куда спешить! – легонько подтолкнул он в плечо напарника Захара, который с любопытством оглядывал компанию на берегу.

– Давай, давай, пошли… – заплетающимся языком промямлил Генка. – Два Ивана – не один…

– Генка, а ну, брысь! – осадил его Пашка.

Денис оттеснил Генку в сторону и увел с берега, заметив неодобрительный взгляд начальника.

– Мужики, давайте к столу! – засуетился Герман Васильевич.

– Лады, – согласился Захар и, понизив голос, добавил:

– Дело у меня к тебе…

Герман Васильевич, поняв его, кивнул головой.

У брезента с закуской он разлил по кружкам водку, шутливо чокнулся с приятелем Захара:

– Ну, что же – с именинами!

Все выпили. Гости расслабились, исчезла кажущаяся суровость.

– Ивана Купалу-то нонче не так справляют, как раньше, в наших краях, – начал Захар.

Его приятель поддакнул:

– Да, я еще по молодости застал многие обычаи…

– Сейчас все сломалось, – согласился Герман Васильевич.

– С телевизора все пошло, – сказал Захар.

– Почему?! – спросил Денис. – При чем здесь он?

– Да все больше к нему, – глубокомысленно заявил Иван. – А на улку или на посиделки – уж только совсем молодые, кому приперло женишиться…

– Да и тех мало осталось, – махнул рукой Захар.

– А раньше-то по деревням что делалось на Купалу! Здесь у нас – под Нижнеудинском! Совсем недавно еще жили по старинке…

Посидев из приличия, охотники собрались уезжать. Герман Васильевич пошел проводить их на берег. Там он и Захар отошли в сторонку.

– Я что хотел сказать-то тебе, – начал Захар. – Касьян сбежал из лагеря… Сюда, в милицию, сообщили…

– Какой Касьян? – удивленно посмотрел на него Герман Васильевич, не сразу поняв, о ком идет речь. – А-а! – протянул он, догадавшись.

– Вот, вот – он самый!

– А мы-то при чем?

– Он может здесь объявиться или на Тагуле. Да и собака его у вас… С оружием он! Так что осторожнее, ежели пойдете на Тагул. Не ровен час – столкнетесь. Ты своим-то не говори. Может, все напрасно, обойдется. Одни только страхи…

Таежники попрощались, столкнули с берега лодку. Застучал мотор, лодка описала неширокую дугу, выбежала не середину Бирюсы, заскользила вверх по течению и вскоре исчезла из виду.

После отъезда гостей на берегу стало тихо и даже скучно. Продолжать дальше в том же шуточном, балаганном духе было не интересно. Хотелось чего-то серьезного, но в то же время не такого сложного и тяжелого, как только что они услышали от таежников.

И вдруг, словно угадав тайное желание всех, над рекой, над всей этой красотой, казалось, сама собой, полилась песня. Сначала, в первое мгновение, никто даже не сообразил, что бы это могло быть такое, так как было обманчиво: голос летел на ту сторону Бирюсы и, там отразившись от скал, возвращался назад звонким эхом. Усиливаясь, он создавал иллюзию чего-то нереального, таинственного на том берегу. Как будто там на песню кто-то призывно откликался – из мира непонятного, заманчивого.

Не понял в первое мгновение, что это такое, и Пашка. Но буквально тут же до него дошло, что это пела Юлька. Та несносная и неприятная Юлька, с которой у него сразу же установились натянутые отношения и которая одним своим видом могла оттолкнуть от себя кого угодно. Однако что же сейчас случилось с ней?.. Куда девался ее постоянно шокирующий смех и беспричинная веселость, больше похожая на глупость, малолетство? Самым странным было то, что Юлька пела тем же своим смешливым, звонким, радостным и счастливым голосом и все так же широко улыбаясь, но эхо, вторящее ей, пело про печаль, страдания, тоску. Оно как будто выдавало, разоблачало ее, истинную – не ту, всегда веселую, шумливую и смеющуюся, а другую, которая была запрятана где-то глубоко в ней и о которой, пожалуй, не догадывалась и сама она. И та, невидимая Юлька была одинокой, и было непонятно, то ли она несчастна и горюет в своем одиночестве, то ли счастлива. А скалы вторили ей, открывали и говорили, что той Юльки не нужно было ничего и в то же время – все. Та Юлька могла отдать всю себя по каплям миру и в то же время за одну свою каплю потребовать в обмен весь белый свет…

Пашка напряженно слушал песню, она резала ему что-то внутри, казалось, вырывала живое. И ему захотелось заплакать вместе с этой песней, так как он понял, что это была не песня, а плач души по чему-то, что никогда не будет у нее, чего никогда не дадут люди, не уступят ей, Юльке, вот этой капли, этой своей малости. И он быстро отвернулся от всех и сделав вид, что ему что-то надо, отошел в сторонку.

А Юлька пела, все так же вроде бы звонко и красиво, но от ее песни становилось тревожно. Голос летел над рекой и затихал где-то заунывной печалью. Но на эту печаль никто не отвечал – только вторило пустое, равнодушное эхо…