Шургельцы - [55]

— Не она мне наговорила, я сама своими глазами вижу. Он среди бела дня со всеми зубы скалил, с учительницей танцевал. А теперь со всеми девками пересмеивается, надо мной смеются небось. А Чегесь мне рассказала, что раньше он делал, когда парнем был. — Сухви всю трясло от ненависти.

— Что ты говоришь, доченька, что с тобой? — всплеснула руками Лизук. — Не иначе — сглазили тебя!

— Ты, случайно, не договорилась со своим любимым зятем меня травить? Мешаю я вам. — Сухви вскочила, выпрямилась — бледная, глаза горят.

— Опомнись, не говорила я ни с кем, боюсь людям показаться.

Лизук собрала на стол обед, сказала горько:

— Да что толковать, он себе найдет получше тебя. А ты-то куда денешься?

— Пусть находит! Мне он больно нужен! Терпеть не могу таких двуличных…

— Да что ты говоришь, — подступила к ней Лизук. — Кто он для тебя — знакомый, что ли? Он муж твой, самый родной тебе человек!

— А я видеть его не могу, раз ему каждая баба нужна…

Лизук руками развела:

— Мы же не в дремучем лесу живем, хоть слух бы какой был. Ничего нигде не говорят про него плохого. Удивляюсь я, как это ни за что ни про что ревновать можно…

— Нечего удивляться, и про тебя вон говорят, ты папу смолоду… — дерзко начала Сухви.

У Лизук блюдце выпало, разлетелось вдребезги. А Сухви так и сыпала, видно, давно припасенными, не своими словами:

— Не такая мы пара, чтоб век жить. Мне дорога не заперта в дыре киснуть. У меня голос, все говорят — талант. — Сухви оборвала себя, закусила губу, сдвинула черные брови. Лишнее сказала сгоряча.

— Что несешь? Я в твои годы уже дитя нянчила…

— И ты мечтаешь, чтоб я от него ребенка родила?

Сухви схватила висевшую на стене гитару, затренькала, запела что-то бессвязное, отрывистое. Губы прыгали. Словно помешанная — смотрит родная мать, не узнает.

— Никогда вы не дождетесь — ни он, ни ты — и не мечтайте, — говорила она, не поднимая глаз.

— Хочешь болтаться, как Чегесь, что ли? — со страхом и обидой проговорила мать. — Ты ей скажи, чтоб ноги ее здесь не было!

Сухви нехотя усмехнулась, взяла ножницы, сняла со стены рамку, на ее место повесила гитару. Вынула из рамки фотокарточку, на которой весело улыбались невеста и жених, и разрезала ее пополам.

— На вот, увидишь своего любимого зятя — подари. Не только жить, даже на фотографии рядом с ним стоять не хочу!

Лизук не стерпела, стала перед дочерью, заговорила гневно:

— Как только язык у тебя поворачивается хорошего человека охаивать! Его вся деревня полюбила, все к нему тянутся, и он за всех людей…

— Вот и пусть. За всех. Пусть все к нему тянутся, а мы не побежим, мы не все!

Круто повернувшись, Сухви пошла к двери. Но тут ей вдруг сделалось плохо — вздохнула глубоко, словно глоток горячей воды схватила и обожглась; прислонясь к скамейке, незаметно для матери развязала передник.

— В жизни не увидишь хорошего, если будешь жить по словам Чегесь, — сказала мать. — Вот гостинцы — возьми, оденься, иди домой. — Лизук завернула в полосатое полотенце несколько свежих пышек, пяток яиц. — Посади за стол зятя со свахой, угости. Приготовила было ко дню твоего рождения. Ты и забыла, что тебе девятнадцать лет исполнилось? Как связалась с этой… Вот ведь зараза! Анну обездолила… Видно, платит ей кто-то или так уж чужого счастья не хочет, завидует.

— Мама, я только сегодня здесь переночую, — чуть ли не жалобно сказала Сухви. — А Чегесь все равно мне друг единственный. Глаза мне она открыла и путь показала. Она добрая, городская. — Сухви устало опустилась на лавку, положила сумочку на край стола, перевязала платок получше, глянула в окно. — Мама, кто-то в ворота прошел.

— Чай, не боишься, что придет милиция и заберет? — проговорила мать.

— Мама, мама, — забеспокоилась Сухви, — если Ванюш — не пускай, не разговаривай с ним!

— Что ты говоришь, дочка, бредишь, что ли?

— Прошу тебя, не пускай!

Сухви взяла книги, пальто, убежала в кухню. Лизук открыла дверь — в избу вошла Чегесь.

Волосы у Чегесь подстрижены коротко, а одна прядка торчит на лбу крючком, и на ней железная приколка с камнем. Боты она сняла и поставила за дверью, туфель на ней не было. Поправила сползавшие с тонких ног чулки, прошла, села без приглашения у стола.

— Тетя Лиза, как поживаете? Не скучаете ли, выдав дочку замуж?

— Как у девушки подошли года, ей надо замуж выходить, таков обычай, — сухо сказала Лизук.

— Так-то оно так. Да вот говорят, зять ваш от вашей дочери отбился, — сразу приступила к делу Чегесь. — О вашем зяте слухи недобрые ходят, скрывать от вас нечего. Сухви у меня ночевала, всю ночь мужа ругала, слезы лила. Пожалела я ее, словно родную дочь. Ее, тетя Лиза, в город надо отправить, ей прямая дорога в артистки. С такими-то данными да здесь в дыре пропадать…

— Кстати ты пришла, я с тобой поговорить хотела, — медленно сказала Лизук.

— Выходит, я безгрешная душа, — захохотала Чегесь.

— Спросить тебя хочу. Сама ты ославилась перед людьми и меня, что ли, хочешь опозорить? Корысть это у тебя или просто со зла?

— Я к вам с добром, а вы меня так… — попыталась обидеться Чегесь. — Даже не спросите, по какому делу пришла, как живу…

— У тебя какие же с нами дела? Мы тебя не звали.