Шургельцы - [54]

Голос ее дрогнул.

— По любви вы сошлись, и вдруг теперь такие слова говоришь. Стыд-то какой. Дойдет слух до родных, до знакомых, что они скажут? — Дочь молчала, и она приказала строго: — Сейчас же одевайся, иди туда. Людей не смеши.

Сухви заплакала сильнее.

— Не пойду я в эту яму!

— В старину говорили: капризная девушка замуж хотела, а как вышла, к матери запросилась…

— Гонишь — уйду, но не к нему. Свет не без добрых людей! — Сухви сняла висевшее на шесте в чуланчике пальто и теплый платок и, взяв их под мышку, пошла к двери. — И родная мать не хочет понять меня. Никому я не нужна. Муж на любую променяет… — И ушла.

В эту ночь Лизук не спала. Разделась, легла в постель, потом снова встала и оделась. Решила сходить к свахе, побеседовать с нею. Однако не пошла, стыд удержал. «На любую променяет…» Вспомнила она свое, как сама горела, ревновала… Ночь тянулась долго. Много раз смотрела Лизук в окно, не пришел ли рассвет, выходила на крыльцо. Ей казалось, что и петухи кричат как-то особенно, захлебываясь, отрывисто и тревожно. Не дожидаясь утра, она быстро собралась и ушла, не заперев дом. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Всегда ей люди говорили: «Твоя дочь будет счастливой. Ванюш тихий, хороший человек». Вспоминая все это, она не заметила, как перешла мост, остановилась у фермы. Не посмела сразу открыть ворота — то ли боялась чего, то ли так тяжко сердце давило, сама не могла понять. Когда во дворе раздались шаги, она осторожно подняла щеколду и вошла. Хотела увидеть Спани, а встретила зятя.

— Теща, Сухви у вас ночевала? — не здороваясь, спросил Ванюш. Потом спохватился, протянул руку, увидел, что встревожена Лизук, кивнул на дом, где собрались женщины, сказал: — Заходите.

Лизук поняла: Сухви у мужа не ночевала.

Дойдя до сеней, остановилась: никому ей не хотелось показываться, думала — все ее о дочери будут спрашивать. Оглянулась, подошла опять к зятю, сказала горестно:

— Дома она не спала, с вечера еще ушла.

Ванюш ссутулился, потемнел в лице. Лизук так стыдно стало за дочь, хоть сквозь землю провались. Еле-еле удержалась, чтоб не заплакать.

— Зять, заходить не стану, времени нет. Сваху хотела повидать… — И Лизук ушла с фермы.

Ванюш проводил тещу, вышел за ворота, оставив калитку приоткрытой, чтобы поддувал легкий ветерок. Постоял на сквозняке, глубоко вздыхая, смотрел на мост, припоминая, как не раз там стояли они с Сухви, взявшись за руки. Тревожили его горькие мысли. Почему не побежал тогда за Сухви. Но в чем же он виноват? Да и не простила бы. А в чем прощать-то? Чем он провинился?.. И думать нельзя об этом, и не думать не мог.

Прошло еще два дня. Ванюш с раннего утра дотемна пропадал на ферме, поздно вечером возвращался в старую свою избу. Дома его встречала лишь мать да спрыгивала с полатей кошка. Навстречу из-за занавески не выходила жена, и белая эта занавеска, расшитая по краю затейливыми узорами, была не такая красивая, как при Сухви. И пуховые подушки уже рыхлые, а не взбитые, как пена, даже веселое, собранное из разноцветных лоскутков одеяло казалось блеклым, сиротливым. Садились ужинать одни. Но третья тарелка и ложка всегда были на столе. Ванюшу все виделось, вот сейчас она придет, сядет рядом… Сухви домой не возвращалась.

Мать не смела расспрашивать о снохе, стеснялась. И сыну было стыдно — жена сбежала, не сумел привязать. Вечерами Ванюш подолгу засиживался за книгами, мать тихо возилась на кухне, потом, скрывая слезы, делала вид, что вяжет. Сколько раз уже распускала и начинала снова…

Как-то Спани не выдержала, сказала:

— Ванюш, сношенька-то, оказывается, в Бурундуках живет. Уж не заболела ли, сходи-ка завтра.

— Позавчера я там был, — печально ответил Ванюш.

— А видел сношеньку-то? Наверно, экзамены готовит? Нет времени вернуться домой?

Ванюш промолчал, не желая причинять матери боль. Был он в бурундуковской школе, где училась его жена. Пришел он туда перед концом последнего урока, когда совсем стемнело. Но одноклассники Сухви сказали ему, что она ушла после второго урока, будто бы баню топить собиралась, белье постирать.

— Если так, мы по дороге разошлись, — сказал Ванюш и пошел обратно в Шургелы.

Вернувшись в родную деревню, сразу в дом не вошел, заглянул в окно и, увидев, что мать сидит одна-одинешенька, отправился к Сюльдикассам. Дошел до высокого дома, остановился под ветлой и стал глядеть в окно. Но оно было завешено — ничего не увидишь. Слышно было, как кто-то разговаривает. Он постоял-постоял и так и не решился войти. Пошел на ферму, вроде там ему легче было.

А в доме разговаривали мать с дочерью. Сухви в этот раз вернулась, словно чужая, не раздеваясь, села на лавку у дверей. Лицо заметно осунулось, губы поблекли, лишь черные глаза стали еще больше, смотрят невесело, и косы растрепались, платок на голове не белый, а темно-синий.

— Доченька, скажи, что с тобой? — умоляла мать.

— Мама, не спрашивай, дай малость успокоиться. Думаешь, у меня сердце не болит?

— Как же не спрашивать-то? Где все это время жила, неужто у Чегесь? — Руки у Лизук задрожали, чуть было не пролила молоко. — У нее же гнезда родного нет. Хоть прозывается Ласточкой, а ведь кукушка она. Да и кукушка свое-то гнездо не разоряет, а она разорила. Неужто это она тебе про Ванюша наговорила?