Шургельцы - [112]

И тут от Ванюша стали приходить посылки и письма. Все звал домой, а сам не приезжал. Отчего же?

Может, и приезжал, да встречался не с ней… К Анись, может, ездит?

Но Анись больше в их компании не появлялась, а там, слышно, вышла замуж. И кто ее взял? Нашелся же человек. А вот ее Ванюш… Обиделся, может, очень? Ведь и вправду убежала. Да нет, если любил бы, какая обида… И с досады отправляла она ему злые письма. А все, что было в посылках, пожирала Чегесь, словно прорва была эта баба. И пристала к Сухви как клещ.

Люля со своим Эдиком, разжившись где-то деньгами, уехали кутить в Чебоксары.

Тяжело было ей…

Однажды ее вызвали с занятий. Она вышла ни жива ни мертва: неужто Ванюш приехал? Недаром думала о нем всю ночь. А приехал к ней сухарь этот, Салмин. Длинный, бледный. Что говорить, не знает, стесняется. Добрый, конечно, да что от его доброты? Кабы это Ванюш оказался… Сейчас, растерянная, она бы так и кинулась к нему, приникла… Чужого человека послал. Догадался! Стыда нет…

Она держалась надменно, небрежно, а щеки у нее горели, а на душе было тяжко. Салмин предлагал ей помочь поступить в консерваторию в Казани, но она от помощи отказалась, а говорить о семейном и не стала. Чужой человек — не судья. Не следовало бы и поручения брать. Не всякое дело коллективом решается. Что-то вроде этого ему сказала, так что он смутился, покраснел, даже шею краской залило. Воротник гимнастерки поправил и посмотрел на нее не зло, с жалостью посмотрел.

«Зря ты, девушка, так. Гордиться-то пока нечем. Друзей отталкивать нельзя», — сказал он тихо.

«Нет у меня друзей — все предатели», — зло ответила Сухви и, не глянув на него, ушла, забилась в раздевалке за дверью и плакала, пока голова не заболела.

Выйти на люди с распухшим лицом и красными глазами не решалась и ждала до вечера, пока все разойдутся. Возвращалась она в сумерках, голодная, усталая. Когда поднималась на деревянное крыльцо дома, где снимала койку, в ней, в самой глуби, толкнулся ребенок. Ее залила волна неожиданной радости и страха, а потом — досады. «Этот еще к чему? Только его и не хватало! Надо кончать». Но тут все в ней поднялось на защиту того, кто еще не мог себя защитить. А что делать? Куда его? Гордиться-то ей и вправду нечем. Верно сказал Салмин. Не зажгла синица моря. Домой вернуться? К чему? Чтобы все пальцами тыкали, всю жизнь упрекали? Да и кто она теперь? Нечистая она. Пила, грязью мужа поливала, и чужой ее толстыми губами обмусолил. Теперь не отмоешься. Ванюш-то простит, да она ему не простит, что он и это забыл. Да нет, не забыть ему. И она не забудет. И все-таки… Все-таки она решила съездить домой.

Собиралась ехать одна, да не хватило храбрости. Совсем ослабела. Увязалась с ней Чегесь.

Ни на шаг ее не отпускала.

Оно и понятно. И кормилась Чегесь около нее, и обогревалась, бездомная. Да и от Мешковых перепадало за услуги. Да Шихранов обещал устроить, в городе он свой человек. А и то сказать, если своя судьба не удалась, сладко это — чужую жизнь разбить. Вроде и ты власть над чужой жизнью имеешь. И ты сила. Чужому счастью и несчастью хозяйка. Тут большой соблазн. И многие на это идут.

Растерялась Сухви. Ей бы к мужу прийти, со свекровью поговорить, а они сразу к Мешковым заехали. Те, известно, самогон на стол, позвали Маськина и Прухху и сразу все новости Сухви выложили. «Софочка, готовьте поздравление: ваш законный новой беззаконной кралей обзавелся. Нашу милую Прась обошел. В городе ее навещает. Продукты ей выписал, к нам в колхоз ее получить желает».

И главное, все это была правда. Не придерешься. Только не для себя ее приглашал Ванюш, и продукты Прась выписывали так же, как всем учащимся, которые обратно в колхоз вернутся работать. И в городе на совещании встречался он с ней. Все правда, кроме одного, главного. Да уж теперь Сухви не знала, где и правда. Потеряла веру. Поднесли ей стакан: «Выпей с горя». Выпила Сухви стакан светлого, еще стакан и пела всю ночь и плясала, пусть все слышат. Она такая. Она брошенная. Пропащая.

А сердце так и рвалось. Сама поет, а сама ждет: вот ворвется муж, уведет ее с собой. Не услышал, не увел.

Так и уехали поутру, и всю дорогу пела она на ветру, простудилась, заболела. Да, может, и ребенку повредила. Вдруг охватывала ее боль. И все нашептывала ей Чегесь: «Да что ты маешься? Давай, мы в одну минуточку… У меня такая бабушка есть. Я уж не знаю, сколько и бывала-то у нее. А вот видишь — жива-здорова. Да и Анись мы той же дорожкой водили… Давай мне сережки-то. И колечко давай, продам. Заплатим, еще и погулять останется. Подбодрись, на меня гляди, касатка. На меня равняйся, не пропадешь!»

Веселуха была эта Чегесь, все ей нипочем.

Не видела Сухви, как прошла весна, поднялась она на ноги, в училище к ней относились сочувственно и прощали многое, больно хорошо пела. С нею хор училища на всех олимпиадах, на всех конкурсах лучшие места занимал.

Помнит она один концерт. По радио их песни передавали. Ее особенно хвалили. Говорили, хорошо она запевала. Секретарь райкома на сцену выходил, благодарил и говорил, что такой певицей гордиться надо. Она еще подумала: вот Салмин упрекал — гордиться нечем, а на всю республику ее голос передавали. Может, и он, Ванюш, слышал.