Шургельцы - [110]

Что он все спрашивает? Что в глаза заглядывает? От меня решения ждет?

Один раз ведь только как надо и сказал: «Иди, говорит, за меня замуж». И пошла ведь. А потом опять оробел. Вот приехал бы. Надо, так связал бы да умчал бы. Хоть ударил бы лучше, ведь виноватая. Нет, все спрашивал, в глаза заглядывал, письма писал, посылки слал. Вот тебе и письма. Чего ж робел-то? Чего дожидался?

А может, любил слишком? Уж так любил, что и дыхнуть боялся… Не задеть бы, не обидеть.

Наверно, что так.

Где же теперь тот лес, и облака — белые гуси, и девочка в желтом платье с тугими оборками…

Никого кругом. И ведь все, все выдумала, все сама выдумала.

А может, ничего нет, только снится… И сейчас она проснется посреди покоса или на мостках в лунном свете.

И никого нет, как на грех. Старуха эта металась, металась, как сажа печная на ветру, и ее унесло. Крикнуть бы… Крикну сейчас. Сейчас… Нет, не кричится. Сил нет. И какой же это сон, раз все вспоминается.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

…Просто это началось. Просто до глупости.

Люля Трофимова показала ей письмо к нему, к Ванюшу. Его имя на конверте написано. И почерк, Люля сказала, женский. Ну и уговорила вскрыть письмо. Дескать, все равно он-то не узнает, а тебе неплохо, говорит, узнать, что он за птица. Так и сделали. Зашлось сердце, потемнело в глазах. Лучше бы разорвала это письмо на мелкие клочки, да Люля вскрыла аккуратно, умеючи и сама прочитала вслух. От Гали от какой-то. И так там все подробно и бессовестно… и как миловались и встречались, во всем подробно, так и в книгах не пишут и не рассказывают будто. И слова все такие, и места все указаны. И пишет, что ждет его, и выходит, что виделись они вот будто на днях.

Тогда она, Сухви, словно ума лишилась. Люля ее утешала, — дескать, все они, мужики, такие. Нечего и спрашивать с них. Этот еще пока свободный, а женится — чего еще выкомаривать будет, не дай и не приведи господь.

Сухви тогда слушала и не слышала половины. Одно понимала — случилась страшная подлость. Предали ее.

Хоть ничего решительного в то время Ванюш ей еще не сказал, но все знали и она знала: ничьим он не будет. Только ее будет. А теперь вот оказывается — с другой он. И не грех, говорят, дело молодое, зачем прикидываться…

А она ночи не спала, когда Ванюш болел. Она монисто, бабушкино еще наследство, в городе продала, на лекарства ему деньги истратила. И матери до сих пор не призналась. Вот тебе награда!

«И, красотка ты моя, — говорила Люля, — у него в каждой деревне по крале. Это всем известно. Такой-то орел! Разве ему дадут покоя! Парней-то на войне пококали. Вот он и отдувается, бедный. Может, сам не рад. Собой, говоришь, робкий? Так уж надоело ему. А возможно, и сил нет. Знаешь, тут всего понахватаешься. Так и заболеть недолго. А переболеет, уж не тот мужик. Да и что тебе в нем? В навозном жуке? Ты с твоей-то красотой да голосом — куда хочешь, за кого хочешь…»

Убежала Сухви в страхе. Впервые за свои восемнадцать лет такое услышала.

Письмо так и осталось у Люли.

Много тогда Сухви пролила слез. Вспомнит, и лихорадка ее бить начнет. Стала смотреть на всех недоверчиво. На него и не глядела бы. А увидит его — сердце упадет, так вот и покатится. И то ли брезгует им, то ли ненавидит его, то ли любит очень…

Одно знает: не уступит его никому.

Потом, когда он так неожиданно сказал с порога: «Сухви, выходи за меня замуж» — она упала ему на руки… И потом все, что было до свадьбы, и в свадьбе, и сразу после свадьбы, плохо она помнит. Была как в чаду. Радовалась ли, горя ли ждала — кто знает. Помнила только ясно, что гордилась — ей достался он, Ванюш.

Все зарились, все отбивали, а вот достался ей, и она гордилась.

Но покои не пришел. Не забылось то письмо от неизвестной Гали. Она и с подругами разошлась, потому что в каждой видела соперницу. А Ванюш что ни день, то позднее и позднее возвращается. Избенка у них маленькая, сырая, печка старая, угарная. Свекровь, как кошка, ластится, вроде виновата в чем-то. Хозяйство бедное. Посуда битая. Все одно к одному. Тоска такая…

А муж то ли любит, то ли нет. Уж больно ровен, спокоен, да и тоже будто виноват. И все у него ферма да ферма. О жене и хозяйстве думать некогда. И все пропадает. Если не на ферме, то будто в городе или в соседнем колхозе. То за сеном в чужое село поедет. Нет его и нет. С кем он там, с какой Галей…

Сухви и петь перестала. Веселье на ум не шло. А тут еще ребенка понесла. Ей бы обрадоваться ребенку, а она испугалась. И сказать никому нельзя. Ведь не поймут. Дикие все. Им и здесь все хорошо, все нравится. И гнилая избенка, и посуда облупленная, и ферма эта развалюха, и грязь осенняя по колено. Все ладно. Будто другой жизни не бывает.

А ведь она и не думала оставаться тут. Да и мать ее родная не такую долю ей прочила.

И в школе учителя говорят, что надо ей дальше учиться. Вечерами слушает она радио и удивляется: что за певицы там, ведь многие пищат, как осипшие куры. А у нее голос серебряный.

От чада голова болит. У Сухви с матерью хоть дом хорош. Звала она Ванюша на Сюльдикассы жить, да куда там! Гордец. И мать, видишь, не хочет оставлять. Ему и здесь хорошо. Звала в город переехать — даже разговаривать не хочет. Ему первым парнем на деревне лестно быть. Тут перед знакомыми девчатами вертится, а там когда еще выбьешься! Не всякая городская на него, серого, посмотрит. Не место, говорит, ему в городе. Деревню родную поднимать нужда припала. В навозе возиться желает. Придет неизвестно откуда — от усталости валится. Мойся не мойся, а хлевом пахнет.