Шургельцы - [109]

— Торжествовать нечего. Вот никак не можем смолоть зерно на посыпку.

— У вас зерно зараженное, мне докладывали…

— Неправда!

— Вы не дерзите, молодой человек. Обращайтесь к моему помощнику. Я еще не в курсе всех дел.

Ванюш разыскал помощника Митина. Но тот отказался решать что-либо без директора.

— Он сознательно задерживает наш колхоз. — Ванюш круто повернулся, вышел. Рассказал все мужикам.

— Как ему не стыдно! — возмутились возчики. — Мы за него голосовали в райсовет, а он же нам палки в колеса…

Посоветовавшись, решили звонить в район. Салмин второй день был там, его срочно вызвали на пленум. Ванюш позвонил. Ему сказали, что Салмин у себя в МТС. Ванюш ничего не понял: «Как это у себя в МТС?»

Он позвонил в МТС. Трубку сразу взял Салмин.

— Ефрем Васильевич, тут на мельнице директором, оказывается, Митин. Он, конечно, задерживает. Как быть? Мы просим хлеб на анализ взять — не берут. Когда вы приедете?

Салмин ответил, что приедет на два-три дня, а потом уедет… навсегда.

— Как? — изумился Ванюш.

Салмин рассказал, что состоялся пленум райкома и его избрали секретарем по зоне МТС.

— А как же колхоз наш, без председателя? Кого же пришлют нам опять? — с тревогой спросил Ванюш.

Салмин объяснил, что присылать больше не будут. Колхозники сами изберут, кого захотят…

Ванюш чуть не уронил трубку. Огорченный, подошел он к своим сельчанам. Они заметили это, стали его успокаивать: «Посыпка пока на ферме есть, обойдемся». Ванюш покачал головой.

— Тут другое, очень непонятное дело. — А какое — он решил пока не говорить. — Нам, шургельцам, предстоит опять много пережить. Пока не спрашивайте. Узнаете вечером или утром…

Возчики не стали выпытывать. Потопали ногами, похлопали рукавицами, так как было уже морозно, накрыли попонами лошадей. Не впервые им было. Ну да пережили ведь. Молча пошли они за Ванюшем, все вместе требовать, чтобы поскорее отпустили им муку.

— Уже успели пожаловаться новому секретарю? — теребя усы, Митин злобно взглянул на Ерусланова. — Мелите, я разрешил. Однако вперед не разрешу партизанить на предприятии, находящемся в моем ведении. Учтите. — Он расстегнул верхнюю пуговицу гимнастерки, вытер вспотевшую шею и вышел из помещения. У крыльца его ждал грузовик. Каждый вечер Митин возвращался в город.

КЛЕВЕТА

Случилось, случилось, случилось… Не само же случилось. Винить-то кого? Все на него жаловалась, кричала, а чем он виноват? Сама дура непутевая. Где он? Вот теперь лежи, подыхай, как собака. Собаке — собачья смерть. Да разве я собака? Разве собаки такие бывают? Собака-то за свое дитя горло перегрызет. На стаю волков кинется. Хозяина и того не пожалеет. Вечный страх свой и любовь победит. О чем это я?.. Ах да, собака. Хураська. Это у них дома, то есть у нас дома, на Сюльдикассах собака Хураська. При чем тут собака? Ах, да… Это он подарил, когда еще ребятишками в лес за Тельцу ходили. Бросил, наверно, кто-нибудь, а он нашел и спас. Щенок совсем слабый был, маленький. Все выпрашивали, а он ей подарил. И ни к чему этот щенок был, а вот все позавидовали, и она обрадовалась. А он и тогда… Нет, тогда он ни на кого не смотрел — на нее смотрел, а глаза у него все такие же были, как сейчас, — черные. Чего это я… А, да! Сколько лет нам было — годов двенадцать или одиннадцать? Ей — одиннадцать. Неужели это была она — девочка с длинной черной косой, в чистом-чистом желтом платье. Нагладила с утра. Самая нарядная была, самая чистая. Все боялась запачкаться. Всех сторонилась. А он смотрел на нее. Тогда только на нес.

…А потом… Да и потом… Что потом было? Ушла она далеко-далеко, и река была чистая, и трава чистая, и по небу плыли белыми гусями облака. Солнце садилось, и плыли выше солнца облака. А он ни на кого, кроме нее, не смотрел, никого и ничего не видел — ни солнца, ни облаков. Только ее. Меня, значит? Меня.

…А что это, где я? Темно, холодно, душно. Погреб, что ли? И капает, капает что-то. Уходит, уходит, уходит… Что же это уходит? Жизнь это уходит? Зачем я здесь… В плену, может? Да нет, это я в картине видела или снилось, что ли? Темно, и душно, и холодно. Как это было все? Если я еще живая, сейчас вспомню.

…Из-за чего же все началось? Было сначала радостно и с самого же начала страшно. А почему страшно? Боялась потерять, что ли? Горда больно или жадна?

Увижу его — будто вся кровь поднимется, прихлынет к сердцу, задохнусь и вроде разозлюсь на него: зачем это он, для чего мучает?

Смотрит на меня — зачем смотрит? Что высматривает, с другими, что ли, сравнивает? Или нехороша, получше найти думает?

На другую взглянет хоть на минутку — так и затрясешься. И зачем на другую смотрит? Так бы и убила ее, разлучницу. Да и его бы заодно.

Нет его — обняла бы, прижала, зацеловала, кажется. Рядом он — руку протянул, и такая робость, такая слабость нападет. На себя за это разозлишься и на него заодно. И руку оттолкнешь, и его оттолкнешь. Да сгинь ты, чего мучаешь! Отвяжись…

И зачем он такой тихий? Робкий такой, как побитый. Взял бы за плечи, встряхнул бы. Обнял бы крепко. Схватил за руку, потащил за собой. Чтобы из своей воли выйти и в его попасть. И чтобы не выпускал. Так, видно, исстари повелось. Наверно, в крови это…