Шургельцы - [111]

Как забеременела, так ее все запахи мучали, прямо оглушали. Не рада была ребенку, словно камень тяжкий под сердцем носила, а не дитя.

И та нежность, что раньше охватывала ее, когда Ванюша не было с ней, теперь отступила. Ведь теперь он должен был быть с ней, а его всегда не было. И на место нежности приходило ожесточение.

Сухви не отгоняла его, не могла отогнать. Стала она раздражительной, мрачной. Не узнавали ее подруги.

И тут случилось так, что пригласили ее в гости Мешковы. Никогда она у них не была, а теперь пошла с тоски. Там была приезжая из города, бывшая деревенская — Чегесь.

Передала ей привет от Люли Трофимовой да от Анись. «Анись, мол, тоже в нашей компании». И намекнула, что у нее для Сухви секрет один есть.

Хозяева потчевали Сухви. Она отказывалась.

«А тогда и ничего не скажу, ничего, — пригрозила Чегесь, — такие тайны, если хочешь знать, трезвым не говорят, опрокинуть надо».

И Сухви, преодолевая отвращение, выпила чарку самогона.

«Вот и молодец! — похвалила ее Чегесь, подсела вплотную, обняла костлявой рукой и, дыша ей в лицо луком и самогоном, сказала, тараща глаза: — Мы ведь родственницы».

Сухви отшатнулась от нечистого дыхания, непонятных слов. Спросила тихо:

«Как так?»

«А так: муженек-то твой ко мне еще во-он каким подсоском похаживал. Неплохо я его обучила?»

«Чему, чему?»

«Чему надо — всему хорошенькому. Да не только со мной, вон Анись спроси. Мне-то горя мало, а вон Анись тяжела. Не то братца, не то сестрицу твоему носит».

Она шлепнула Сухви по животу и визгливо захохотала.

«А ты не горюй, езжай ко мне, чего здесь киснуть. У Люли в городе какие связи! Она тебя в хор устроит. Потом еще народной будешь. Не то что в Москву, в саму заграницу поедешь. То-то погуляем!»

Хозяева что-то суетились, будто не слышали. Сухви сомлела, не помнит, что было дальше. Помнит только, что стоит она на крыльце дома, держится за перила, изо всех сил держится, а войти в дом уже не может.

Так вот что это. Вот отчего ей так носить тяжко. Кругом обман… Вот поэтому-то он и в город не хочет. Зачем ему там свидетельница-жена! Без нее в городе поспевает. У него жен хватает! Понятно, почему Анись убежала. Но зачем же он тогда сказал: «Выходи замуж»?..

…Так и застал ее Ванюш. И говорила она ему бредовые речи, и ушла. А он ее не связал, не удержал, силой не вернул. А если бы правда любил… Или, может, потому и не сумел, что уж слишком любил, до страха… Кто же ей скажет?

И Сухви бежала из дома. Бежала как сумасшедшая.

Все стало смутно и скверно.

Люля Трофимова познакомила ее с Эдиком, своим новым сожителем.

Сухви смутно помнит, как пили они вино и ее заставляли пить. И она пила. Комната была тесная, заставленная мебелью. Стены облеплены картинками, вырезанными из журналов. На столе стояли смятые, грязные бумажные цветы, и особенно противна была грязная скатерть. Эту скатерть Сухви помнит ярче всего. И лица пьяные, подлые помнит, и уговоры.

Избавиться от младенца уговаривали, ехать в Чебоксары выступать в театре. Эдик обещал все устроить, если она будет «добрая». Сухви ничего не понимала. Была тут и Анись. Она Сухви ничего не отвечала — ни да, ни нет. Хоть ее и толкали под бока. Чегесь и Люля говорили: не бойся, говори всю правду. Но Анись ничего не сказала, отворачивалась. А когда Люля прикрикнула на нее: «Говори, дура!» — она заплакала навзрыд и убежала.

Ясно, что правда. Чего уж там скрывать.

Хозяева подбадривали Сухви, подносили ей вино, и она пила. И пела тоже. Так пела, что на улице, под окном, собирались люди слушать.

Любила ли она все это время Ванюша? Себе не признавалась, а страшно любила. Вот тогда-то и любила.

Помнит ясно только — один раз пили в той же комнате и та же скатерть была. Сидел с ними какой-то толстый и потный человек.

Люля сказала, что это директор клуба и можно с ним большие дела делать. Только надо ему понравиться. Сухви старалась, пела. Гость жирно улыбался толстыми губами, потом подсел к ней. Люля вышла зачем-то и окликнула из-за двери не в меру расходившуюся Чегесь. А толстый обнял Сухви и присосался мокрыми жирными губами к ее шее.

Тут будто она очнулась. Вырвалась, ударила растерянного толстяка кулаком по лицу и, вся дрожа от гадливости, сорвала гнусную скатерть со стола. Тарелки и бутылки с грохотом посыпались на пол. Она скомкала эту скатерть и хлестала, хлестала ею толстяка так, что летела пыль — из скатерти ли, из него ли — не поймешь. Он и не кричал, а только выставлял для защиты толстые короткие руки и как-то клохтал испуганно. Потом расчихался.

Вокруг нее егозили Люля и Чегесь. Она оттолкнула их, выбежала на улицу. На бегу все терла шею, там, где осквернил ее грязный рот толстяка.

Эту ночь она провела на вокзале. Все вспоминала последнюю встречу с Ванюшем у сельсовета, когда она приехала за документами, чтобы никогда больше не возвращаться.

И тут он ее не удержал.

Любил бы — так небось бы не постеснялся, при всех увел домой силой.

Нет. Нет. Нет, не одна она у него.

Ну и пусть, — думала Сухви. А сердце щемило.

Потом она ненадолго образумилась. Взяла себя в руки. Аттестат за вечернюю школу у нее был отличный. Приняли ее в педагогическое училище, хотя занятия давно шли. Нужно было заниматься, а у нее и сил не было. Питалась кое-как, а главное — сердце было не на месте.