Шургельцы - [113]

Дома она бросилась на кровать, плакала так, что в стену постучали даже: спать мешала, видно. Или дитя разбудила. Тут кто-то дверь отворил. Час был поздний, и гость нежданный — Прухха. Был он сильно выпивший. Теперь точно подтвердил о Прась. Сладились, дескать, они, и строит теперь Ванюш новый дом. Воровским образом доски добывает. Для Сухви, видишь, и старая развалюха хороша была, а для новой — и дом новый.

Сгоряча и со зла сочинили они вместе с Пруххой донос прокурору. Да что — и богу бы пожаловалась она, если бы верила.

Одно к одному. Все концы обрубила.

В училище ни с кем Сухви не дружила. И до того гордо, до того неприступно со всеми держалась — к ней подойти никому неохота была. Ты к ней с добрым словом, а она как злая кошка фыркает. Красотой своей кичится да голосом — так про нее думали, так говорили. Действительно, собой она была хороша, да что-то неладное приметили девушки. Уж не любовь ли несчастная? Похоже, ребенка ждет.

Стали к ней помягче, решили поговорить, разузнать, только не просто подступиться…

А вот другим просто было…

Приехала Люля из Чебоксар. Разахалась: «Ах, милая, ах, Софочка, я тебе предложение привезла из молодежного театра». И правда, показала бумагу по всей форме, на бланке, с подписью. Как добыла? Может, просто бланк украла. С нее станется.

«Только как же ты с пузом-то?» — И губы оттопырила брезгливо.

«Да куда ж его теперь? Живой ведь…» — закраснелась Сухви.

«Да какой там живой! Пила ты все время. Гляди, калеку родишь, слепого или идиота! Я вон видела. Теперь знаешь сколько выродков идет, брак сплошной. Потом намучаешься, на него глядя. Куда ты с калекой? Стыд один».

Сухви обмерла.

А вечером почтальон принес письмо. Подружки писали, и Прась бесстыжая. Все соперницы, все ее гибели ждут. Ругают ругательски: за донос и за все, что она Ванюшу сделала. Говорят, что все клевета и ложь, чему она поверила. Да не верит им Сухви. Их ли дело вмешиваться? А в конце пишут, чтобы приехала, простят ей все, и не упомянут, и не упрекнут.

Они еще ей прощать будут!.. И Прась туда же! Да будь они все прокляты! И как они все порадуются, когда она дурачка родит. Будет он бегать босиком по снегу в одной рубашке да мычать, деревенский дурачок! А их мальчишки здоровые в него грязью кидать да сажей пачкать будут.

Нет, лучше ей сейчас умереть. Лучше сейчас… сейчас…

…Где же это она, где она? Или умерла уже…

Поздно ночью в окошко Еруслановых заколотили так, что затряслась старая рама. Потом стали стучать в дверь и опять в окно. Метался кто-то сполошно и плакал, слыхать.

Спани не успела подбежать к двери. Ванюш в один прыжок был на пороге, распахнул дверь настежь. В избу ворвалась растрепанная, плачущая женщина.

Нет, это была не Сухви. В волнении они не сразу узнали Анись. Только и могли понять — скорее, скорее… Сухви… Беда…

Спани опустилась на пол. Схватилась за щеки.

Ванюш дрожащими руками одевался. Ни о чем не спрашивал. Схватил Анись за руку, приказал замолчать. Добежали до гаража, Ванюш объяснил сторожу, что беда, мол. Втолкнул Анись в кабину, рванул с места вихрем.

По дороге Анись сквозь слезы все рассказала: как сговорились и ее припугнули и она промолчала, когда про нее и про Ванюша врали. Боялась, что они ее жениху про нее плохое наговорят, а может, и из зависти молчала, а может, и из ревности тоже. Нравился он ей, Ванюш, что греха таить. Да и всем нравился. Теперь-то она, Анись, устроилась и мужа уважает, а тогда злая была и боялась всех.

Ванюш только зубы сжимал, так что челюсти сводило. Молчал, не перебивал.

А вот теперь Анись услышала про беду. И бросили все Сухви. Может, уже и нет ее в живых, не увидят ее. Они ведь такие — концы в воду и сами убегут. А где это все сделали — она знает. Адреса не знает, но не собьется. Водили ее туда. Чуть живая ушла. Да и шкуру сняли, до сих пор все в долгу у них. Узнала же она про беду случайно. Принесла Люле деньги, решила весь долг выплатить и подслушала ее разговор с Чегесь. Показываться им не стала. Скорее на попутных машинах до Шургел добралась.

…Они долго ездили по темным улицам. Наконец Анись признала вросшую в землю избушку на окраине города. Ванюш выключил фары, остановил машину, постучал в дверь. Никто не ответил. Света в окнах не было. Избушка стояла далеко от других домов.

Он осветил спичкой дверь. В пробое висел ржавый замок, — видно, давно его не открывали. Окна были крест-накрест забиты досками.

«Тут, тут, — шептала Анись. — Тут она, со двора пойдем».

Забор был крепок и высок, ворота и калитка новые, заперты.

Ванюш перелез через забор, открыл калитку, впустил дрожащую Анись.

Они нашли маленькую дверь со двора. Тоже была заперта, видно изнутри.

«Не стучи, не стучи…» — удержала его Анись.

На дворе было тихо и лунно. И кругом было тихо. Ни одна собака не лаяла.

Анись потянула его к летней кухне или погребице. Подергала дверь. Дверь оказалась завязанной снаружи на веревочку. Ванюш дернул, открыл, на него пахнуло сыростью. Было темно, затхло, и к запаху земли, плесени, старой соломы примешивался другой, сладковатый, душный запах…

Ванюш заметался, как слепой, вдоль стен и попал рукой, наткнулся на тряпку, не то одеяло. Рванул.