Шумный брат - [15]
— А когда ты забегал в спальню, не заметил, были или не были там на кроватях одеяла?
— Не заметил! Очень торопился.
Позвали Андрона, он тоже отлучался из зала. Конопач не стал дожидаться, когда его спросят. Сам первый буркнул, опустив глаза:
— А вы загляните в его сундучок.
Милиционеры переглянулись. Один остался в кабинете, а другой вместе с учительницей пошёл заглянуть в мой сундучок. Вернулись скоро. Милиционер держал в руках простыню, лицо учительницы было бледней простыни…
— Ну вот и улика, — сказал милиционер. — Теперь простыня обнаружена. Говори, где одеяла? Кто их у тебя из окна перенял? Кто подъезжал на тележке?
Я так и закачался, словно меня ударили чем-то тяжёлым. Мимо наших окон проезжал на тележке на станцию дядя Миша-солдат. Мы увидели друг друга, и он крикнул: «К тёте Надие на Первомай еду! Жди, Саша, возьмём тебя на каникулы!»
Милиционер взял меня за плечо:
— Ну говори, признавайся!
А что я мог сказать? Бросить подозрение на дядю? Нет, я ни на кого не ябедничал. У меня потемнело в глазах. Я закрыл веки и молчал.
Было так тихо, что я слышал, как скрипело перо по бумаге: милиционер писал протокол.
Я могу принять парад
Так я очутился в тюрьме. В самой настоящей, с решётками на окнах. Комната с каменным полом, с привинченными к нему скамейками, с узкими окошками под потолком называлась камерой предварительного заключения. Сюда меня посадили на время перед отправкой в колонию для малолетних преступников.
Вот куда я попал в день Первомая, вместо того чтобы поехать в гости к Олиным родителям.
Многие родители решили пригласить к праздничному столу детей из интерната. Всё расписали — кого к кому.
Но вместо веселья за праздничным столом я плакал, лёжа вниз лицом на холодной, голой скамье:
«Неужели все меня покинули, все забыли? Никому не нужен? Никто не выручит?»
Нет, Олины родители меня не забыли. Они утром зашли за мной в общежитие. Их встретил Бахилов. Его снова назначили на прежнюю должность. Без него будто бы стало меньше порядка. Воровство и прочие происшествия. Теперь даже те нехватки и недостачи, которые обнаружила комиссия, он сваливал на ребят. Будто это воровали те, которые удрали из интерната и не вернулись, «отсеившиеся бедняки».
Завхоз поступил снова как прохвост: с притворной улыбкой он соврал Олиным папе и маме, будто я на экскурсии, которую организовали для сирот интерната. Детей повезли прокатить по реке, затем в совхоз, где им будет угощение. Всё это было верно. Только я был совсем на другой экскурсии. И не один.
Утром в камеру ввалилась куча оборванных ребят. Шумно, весело — кто на своих двоих, кто на четвереньках, а один даже на руках.
Завидев меня, один парень, самый рваный и чумазый, взял под козырёк и отрапортовал:
— Ну, старший, принимай парад! Пополнение пришло! Давай прописывай!
— Как прописывать?
— А вот как!
Ребята по сигналу вожака стали выдирать из своей одежды узкие тряпочки, тесёмки и вить из тряпья верёвку. Вскоре она была готова, крепко свитая, тугая как палка. Вожак сунул мне в руки верёвку:
— Действуй!
Не понимая, как это можно прописать верёвкой — это же не карандаш и не перо, — я несмело взял верёвку.
— Гвардия, стройся! — грозно крикнул их атаман.
И передо мной возник строй оборванцев.
— Смирно!
Какое там! Они не могли стоять смирно. Все кривлялись, гримасничали, показывали языки. И были как чертенята, сорвавшиеся с церковной картины.
— Ну, начинай! — крикнул атаман.
Я не понял, что должен делать. Оказывается, я должен был хлестать верёвкой каждого новичка, вступившего в камеру. Я пришёл сюда раньше и должен был принять их, как старожил, «прописать». Таково тюремное правило.
Я могу стать котом
Я в тюрьме не бывал, порядков этих не знал и подчинился вожаку беспризорников, человеку в этих делах, по-видимому, очень опытному.
По очереди хлестал ребят верёвкой, стараясь сделать не больно, и спрашивал:
— Как звать?
— Гусак! — сказал один.
— Петух! — крикнул другой.
— Баранчик!
Ни у одного не оказалось человеческого имени. Вожак назывался «Вороном».
— Худо прописываешь, — обозлился он, когда я его ударил слегка, — ловчишь, надо крепче! А ну-ка, дай отпишусь, узнаешь, как надо! — И он вырвал у меня из рук верёвку. — Как зваться будешь?
— Сашей, — сказал я.
Беспризорники расхохотались.
— Дать ему взашей, чтоб не звался Сашей!
Ворон дал мне подзатыльника:
— Будешь Котом!
— Почему Котом?
— Потому что нам кот нужен, чтобы мяукал. Ну-ка попробуй, сможешь ли?
Мне не хотелось быть шутом. Я молча покачал головой.
— Чудак, для твоей же пользы! Ты что, совсем ещё глупый? По-глупому сюда влез?
Я рассказал, как меня напрасно сюда посадили.
— Вот видишь, — поучал меня Ворон, — не воровал, а попался, потому что был просто Сашкой. А станешь с нашей бражкой, будешь воровать и не попадаться.
И он объяснил, что в его шайке недаром все носят такие имена. Они промышляют по базарам и переговариваются между собой на тайном языке. Когда воришек кто заметит, когда возникает опасность, Ворон каркает, Гусак гогочет, Петух кукарекает, Баранчик издаёт жалобное блеяние. И никто не догадается. Мало ли на базаре всякой живности на возах и под возами! Очень удобно.
