Шлимазл - [41]
Нет! Так не пойдет. Нужно успокоиться, нужно успокоиться, нужно обязательно успокоиться! Нужно говорить на том языке, на котором думаешь, иначе просьба будет не от души, и, следовательно, не будет услышана».
«Спаси её, — сказал он тихо и искренне, обращаясь к нему, как к живому, и опять ударило под горло несколько раз, и опять пусто стало под кадыком. — Спаси её, если можешь, лучше меня накажи, она же верит в тебя, помоги ей, пожалуйста».
Он встал, поблагодарил привратника и вышел наружу. Прошел мимо арабского кладбища, тоже огороженного каменным забором и тоже со стеклами в бетоне.
«Кого они тут все боятся?» — недоумевал он, подходя к морю.
Метрах в ста от берега старик закидывал невод. Вот он размахнулся, сеть описала круг и плавно опустилась в воду веером.
«А почему он не тонет? Он же без лодки! По морю, яко по суху, что ли? — изумился Борис, одновременно прокручивая в уме то, что он сказал только что Христу. — А не тонет рыбак потому, что стоит на не видимом непосвященному, ушедшем под воду за века, если не за тысячелетия старом волнорезе. Во время отлива он появляется над водой, а в прилив исчезает. Древность, древность, древность. Вот так со времен Адама и Евы ловили здесь рыбку, и ещё тысячи лет потомки этого старика будут добывать себе пропитание таким образом. Все будут жить: и старик этот, и Шаганэ. Только она не будет».
Борис повторил в уме то, что он сказал там, в часовне, и заплакал.
«От жалости к себе плачу, — ненавидел он себя, — плохие люди всегда от жалости к себе плачут. Проецируют чужие несчастья на себя и слезами потом заливаются. Там надо было рыдать, в ногах у Него валяться, а я, шлимазл, вместо молитвы мудрствовал лукаво, культуристом Его обозвал. Но если он услышал мои разгогольствования, а просьбу мою не услышал — значит, он не вездесущ! Если услышал, но не может помочь — значит, он не всемогущ! Если услышал и может помочь, но за скверну мою вместо меня жену мою наказывает — значит, он не милосерден!»
И в автобусе по пути домой то клял себя Борис, то поносил всех святош на свете. Сначала придал остракизму раввинов: «Ходят в Йом Кипур[44], святой для каждого еврея день, просят детишек рот открыть, и вот, если язык не обложен — значит, ели втихаря, а есть в этот день строго запрещено. Разоблачают малышей, пугают карой небесной, а те ревут, бедные, со страху до икоты. Плюнуть бы в морду пейсатую за самодеятельность такую. Нет такой инструкции среди шестисот тринадцати запретов иудейских, чтобы соплеменникам не доверять и детишек заиками делать. Праведники! Вон Фима из Кирьят-Шмоне рассказывал, — вспоминал Борис. — Он у них в синагоге полы моет. Это же ужас, что творят! В покер на деньги режутся в святилище, бутылки из-под водки „Кеглевич“ выносить не успевает, ругаются последними словами из-за проигрыша, а потом святых из себя корчат».
А Коэны? Из стоматологического кресла с корневой иглой во рту выпрыгивают, чтобы помолиться прямо в кабинете. Всю семью пролечил, рассчитались чеком, а как пошел в банк, там засмеялись и сообщили, что у них на счету ничего не имеется. Такой минус в банке, что пора в долговую яму садить.
— А как же они живут?
— А вот так. Раздают чеки направо и налево, как булочки, а ни один банк чеки их деньгами не обеспечивает.
Так и не понял Борис, почему чеки ассоциируются у служащего банка с булочками, и кто вообще, когда и кому их бесплатно раздавал? Не понял, но слово «лохмания» — булочка, перевел, конечно, правильно. Лицемеры! Лгут и молятся одновременно. Ну, да ладно. Иудеи, те хоть миссионерством себя не запятнали. Чего нет, того нет. А вот потомки того эллина, что под Холоном, как себя вели? Предок их проповеди внял и добровольно веру принял. А потомки его стали огнем и мечом христианство насаждать, самую главную идею о милосердии поправ, извратив и опошлив.
«Наши тоже хороши, — думал он о попах. — Еще разбуженный декабристами Александр Иванович о них писал: „Духовенство, запершись дома, пьянствует и обжирается с купечеством“[45].
И вообще, почему я, врач, просмотревший в студенчестве научно-документальный гэдээровский фильм под названием „Баллада о храбром сперматозоиде“, где прослежено оплодотворение от момента эякуляции до проникновения храбрейшего из семени внутрь яйцеклетки, должен поверить в непорочное зачатие.
Почему я, врач, полтора года препарировавший трупы в анатомке, должен поверить, что человек, прибитый грязными гвоздями к кресту, получивший проникающее ранение копьем в пятое межреберье, от чего и скончавшийся, смог самореанимироваться?
Почему я — врач, должен поверить, что он за две тысячи лет не заболел, не состарился и не умер, а сидит себе на облачке и перуны время от времени на нас сверху испускает. Почему? А потому, что без трех главных составляющих веры: непорочное зачатие, воскрешение и бессмертие — нет, и не может быть истинного христианина. А кто доказал существование вышеизложенного? В это так же трудно поверить, как и в басни атеистов о том, что вселенная возникла из углерода, водорода или еще черт его знает из чего.
— А водород откуда?
— Был всегда!
А словосочетание „был всегда“ разумению недоступно потому, что всегда, что-то из чего-нибудь возникает. А по-другому ни понять, ни охватить умом, ни представить сие невозможно. Вот так и Бог! Господь не должен быть доступен человеческому пониманию. Если он есть, то он не должен быть похож на человека. Слишком уж паскуден гомо сапиенс. Он должен быть без пола, без возраста и без национальности. Какой? А этого никто не знает!»
