Шлимазл - [40]

Флирт! Привычный и легкий, как дыхание, потому что нет, и не может быть его тяжелого, ибо кроме как со словом «легкий», он ни с одним определением больше не сочетается. Тяжелый флирт — это уже и не флирт вовсе, а измена. И вот такой легкий психологический поединок между самцом и самкой, казавшийся раньше таким безобидным делом, теперь, когда заболела жена, стал представляться Борису чудовищным предательством по отношению к ней. Поэтому поговорил он с Шаганэ минут пять из вежливости, и закрыл глаза, и притворился спящим. И вышла знойная персиянка в Тель-Авиве, так и не услышав в свой адрес ни одной любезности, и он простился с ней без сожаления, думая о другой, самой дорогой и близкой, которая гибнет, а он не может ей помочь.

«Спаси её, — обращался он мысленно к Нему, — спаси, и я не взгляну больше ни на одну женщину в мире. Клянусь! Только спаси!»

Он добрался до Холона, долго плутал, но все-таки нашёл то, что искал.

Высокий каменный забор, торчат осколки битых бутылок. Специально от непрошеных гостей стекло в цементный раствор втыкают по периметру. А кого боятся слуги божьи? А если ребенок из любопытства залезть на каменное ограждение захочет? Схватится ручонками за острый, как бритва, осколок, и сухожилие пополам, и инвалид на всю жизнь. Ему же снизу не видно, с какой любовью к ближнему братья во Христе для него сюрприз приготовили. Святоши! Недаром он их всю жизнь ненавидел. К милосердию призывают, а сами поганку готовят, ханжи злобные.

«Спокойно, шлимазл, — осадил он себя, — без крамолы, пожалуйста. Не до критики сейчас. Спасать жену надо. Верить, надеяться и просить, умолять о милости, в ногах у Него валяться».

Постучал массивным металлическим кольцом о крашеную суриком железную дверь. Он, почему-то был уверен, что ему ответят на русском, как тогда в саду Гефсиманском. Ведь тут не просто крест, а ещё и купол, как в русской церкви, но открылось окошечко, выглянул пожилой араб с ликом темным и удлиненным, как на иконе, осмотрел его внимательно, но без испуга и спросил на иврите, что нужно пришельцу.

Борис сказал, что хочет помолиться.

«Хочешь или должен?» — уточнил привратник.

«Черт! Наверное, арабы вместо „роце“— хочу, применительно к молитве употребляют слово „царих“— должен, — смутился Борис, — ну надо же! А я откуда могу знать об этом? Тут уж не до тонкостей, когда о слово „лехитпалель“— молиться язык сломать можно. И почему я вообще в таком месте и в такой ситуации чертыхаюсь?»

— Хочу и должен помолиться, — сказал он.

Привратник открыл дверь и показал рукой, куда нужно идти. Борис уже и без него успел сориентироваться. Не церковь это, а часовня. Вдоль аллеи мраморные изваяния греческих богов. Отдельно, особняком стоит богиня луны и охоты Диана. Борис прошел мимо, думая не о предстоящей молитве, а о досадно ненужном, прогоняя эти мысли от себя и злясь от того, что нет у него соответствующего настроя.

«Диана и Артемида, кажется, — это одно и тоже, только Артемида — это по-гречески, а Диана по-итальянски, или я что-то путаю, надо будет в греческую мифологию Куна заглянуть. А почему она отдельно стоит? Не берут в компанию? Провинилась, что ли, охоту не организовала подобающим образом или наболтала лишнего?»

Подошел к деревянному изваянию.

«Христос из дерева, а языческие боги из розового мрамора? Почему? И сколько лет этим статуям? Наверное, столько же, сколько и христианству. Эллины первыми его приняли. Жил тут богатенький сын Эллады, торговал успешно, а потом поговорил со сборщиком податей Матфеем и так проникся проповедью его, что предал всех своих прежних богов и часовенку эту воздвиг. — Борис осмотрел распятого на дубовом кресте Иисуса Христа. — Слишком коренаст, мускулист и упитан для мученика. Прямо культурист какой-то. В правом подреберье рана от копья, и капли крови, вытекающие из прокола, нарисованы несоразмерно большими по отношению к туловищу. А почему правое легкое проткнули? Анатомию палачи не знали, что ли? Быть этого не может. Все знают, где сердце расположено. Значит, подольше помучить хотели — это ясно. — Он всмотрелся в лик божий. — Тяжелая, прямо скажем, невыполнимая задача стояла, да и сейчас стоит перед всеми скульпторами и иконописцами, пытающимися изобразить Христа. Нужно иудея изобразить, избегая при этом характерных семитских черт, дабы не разгневать антисемитов. То есть симпатичного такого неевреистого еврея изваять надобно. Во как! Трудновато, конечно, но стараться надо. Среди священников тоже ведь юдофобы не редкость. Во время Кишиневского погрома поп-расстрига шел с дубиной впереди бандитов. Это, каким убежденным антисемитом нужно быть, чтобы Христа якобы любить, а мать его, еврейку, ненавидеть? Однако о чём это я? Я же молиться пришел».

Он стал на колени, долго смотрел на Христа, сложил пальцы щепотью, осенил себя крестом, гадая при этом, как нужно делать правильно: сначала с левого плеча или правого? Вспомнил, что католики крестятся с левого плеча, а православные — с правого. Ни одной молитвы он не знал.

«Если Христос до тридцати трех лет жил в Израиле, — вихрем крутилось в голове совершенно ненужное, — то он должен говорить на иврите. Да, конечно, на иврите. Что я горожу, Господи! Ты же полиглот! Ну и что, что полиглот, они, полиглоты, в большинстве своем только одному языку предпочтение отдают — тому, на котором говорила их мать. А мать говорила на иврите? Или на арамейском! Это почти одно и то же. Но не обращаться же к сыну Божьему с теми же словами, с которыми иудеи обращаются к Отцу: „Барух Ата Адонай, Элохейну Мелех ха — Олам, ашер барах бану ми — коль ха — амим, ве — натан лану эт — Торато“