Шлимазл - [18]

Потемнело за окном. Вышел, наконец. Зевнул демонстративно. Оглядел надриндюченных гостей, и объявил, что идти такой компанией в ресторан — очень дорого и что лучше завтра, прямо с утра, нужно съездить на рынок и закупиться — там всё дешевле, а у поляков вообще можно продукты приобрести почти за бесценок.

— Правильно, Сеня! — закричали хором. — Мы и сами не хотели в ресторан идти. Ты же сам предложил, а мы и не хотели, что там хорошего?

Злости не было. Самоирония убивала агрессию. Было смешно и чуточку досадно за свою наивность. Ну, как он сразу-то не врубился тогда ещё, когда Семён, не видевший его десять лет, через полчаса после встречи «картошки у знакомых похавал». Один похавал, и в дом с собой не пригласил, и друзьям своим не представил.

Ел без меня и без стесненья,

Сказал о том, нажав на газ,

И легким лучиком прозренье

Приподняло завесу с глаз.

Придётся прозревать дальше, ситуация безвыходная, ради семьи терпеть нужно, уже немного осталось, проследим деградацию до конца.

«Нашу коммуналку только с рынка и кормить. Завтра закупимся у поляков, ведерную кастрюляку кубанского борща наварю, и куда с добром, — с весёлой готовностью к предстоящим кулинарным упражнениям говорил Борис, — неделю есть будем».

* * *

На другой день Семён привел с собой мужа Крыски, того козлобородого, который на Губермана наезжал с рисинкой от плова в бороде. И началось. Борис сразу же по озабоченному, сморщенному, как у старика, лобику, понял, что демагог пришел неспроста и что есть у него с Семёном какой-то замысел, который, конечно же, прояснится в ближайшее время. Он налил ему полную миску борща и приготовился слушать. Оказалось, что козлик состоит в какой-то сионистской организации, и не просто состоит, а является активнейшим её членом. Козлик начал издалека. Он заявил, что демонстративное славянофильство есть не что иное, как одна из форм скрытого антисемитизма, и что старший сын гимнописца — режиссёр «западник», человек безусловно цивилизованный, потому что утверждает: «Скажи, как ты относишься к евреям, и я скажу, кто ты», а вот младшенький всё по церквям знамением себя осеняет, и поэтому у него в фильмах не задействовано ни одного еврея. Не подозрительно ли это?

«Да они тут все умом на антисемитизме двинулись, — медленно закипал Борис, — ну зачем, зачем евреев в каждый кадр совать, когда у него и без них гениально получается? Для чего ему с Мережко в „Родню“ семитов приглашать? Разве найдется еврей, который лучше Бортника Вовчика сыграет? Может быть, ещё и Мордюкову на еврейку заменить или на роль Ильи Обломова нашего человека пригласить? Кричала Лиознова на съёмках фильма „Семнадцать мгновений весны“ на директора Ефима Лебединского, который на роли часовых всю мишпаху[15] пристроил: „Чтоб я ни одного жида среди охранников не видела! Тут прибалты нужны!“, кричала и правильно делала, потому что не мог у Мюллера иудей работать».

А сионистик-активистик приступил, между тем, к исполнению важного задания.

— Все евреи должны жить в Израиле, — заявил он, поглядывая на Семёна, как на сообщника.

— Но по очереди, — уточнил Борис, но шутку не поняли и даже посмотрели на него с укоризной за его несознательность.

— Мы, евреи, — продолжал агитацию член сионистской организации, — слабый, болезненный и трусливый народ.

— Особенно Гиви Чхеидзе, — съязвил несознательный Борис.

Активистик-сионистик храброго здоровяка Гиви не знал и на шутку опять не среагировал.

Гадко чавкая, шумно втягивая с ложки в себя, потея от горячей пищи и не успевая вытирать пот, заливая от избытка аппетита плохо выраженный вторичный половой признак — реденькую бороденку — борщом, он пищал, что, только объединившись, евреи смогут противостоять проклятым антисемитам.

«Худой, а жрать здоров! Не кормит его Крыска, что ли? — наблюдал за агитатором Борис, — ну неужели он не понимает, что у любого здравомыслящего человека может возникнуть вопросик: „Если вы такие патриоты, то почему здесь в Америке сидите, а не воюете где-нибудь в секторе Газа?“ Вон, друг наш общий Вольдемар Львович Рабинович бросил свое главенство в Татышлинской санэпидстанции, взял с собой двух маленьких дочурок и прямым ходом в Беер-Шеву. И никаких тебе разговоров о земле обетованной, ни псевдопатриотизма. Уехал в Израиль, и всё».

Нет, в самом слове «сионизм» несмотря на оголтелую антипропаганду родных российских идиотов и негодяев, Борис ничего предрассудительного не находил, наоборот, считал объединение необходимым, дабы сподручней было от арабов обороняться и катастрофу европейского еврейства не повторить, но почему-то эти конкретно активисты раздражали. Ну, безмерно из себя выводили.

«Спокойно, шлимазл, без эксцессов», — успокаивал он себя, но рудимент таёжного воспитания, сидящий глубоко внутри, приказ выполнять не хотел и требовал если не подвига, то, хотя бы действия. Нужно было поставить, наконец, этого штинкера[16] на место, не совершив при этом асоциального деяния.

Почему-то вспомнилось, как однажды, сто лет назад в городе Усьва, сидел он с приятелями в местном ресторанчике. К ним подошел взвинченный и не очень трезвый дохляк с совершенно дурацкими претензиями. Он что-то буровил про какие-то украденные часы и перчатки, потом грубо и бесцеремонно сказал одному из них: «Ну-ка, подвинься, я здесь сяду» и стал сзади, пьяно раскачиваясь на носках. И тот крупный, с хорошо поставленным ударом, имеющий репутацию неробкого человека мужик не смог вынести томительного ожидания удара сзади ножом ли, вилкой или просто кулаком. Он пересел к окну, уступив место наглому доходяге, и с тех пор упал в глазах Бориса как личность раз и навсегда. А через год он был арестован за незаконную торговлю лесом и доказал своим поведением, что тот откат в ресторане не был случайным эпизодом, потому что на первом же допросе он раскололся до мошонки и потащил за собой паровозом столько подельников, что в зале судебного заседания не хватило мест для обвиняемых.